Филип начал постигать следующее: существуют две мисс Эббот: одна - способная проделать самостоятельно путь в Монтериано, и другая, которая не может войти в дом Джино, хотя приехала специально с этой целью. Открытие позабавило его. Которая же отзовется на его следующий выпад?

-    Очевидно, я неправильно понял Перфетту. Так где же состоя­лось свидание?

-    Не свидание, нет. Случайная встреча. Простите, я действитель­но хотела предоставить вам первому увидеть его. Вы сами виноваты. Опоздали на день, хотя должны были прибыть вчера. Я же приехала вчера и, не найдя вас, отправилась на Скалу - знаете, там вас пропу­скают через садик, дальше лестница ведет на полуразрушенную башню, и вы оказываетесь над всеми другими башнями, над равни­ной и остальными холмами?

-    Еще бы мне не знать Скалу! Я же вам про нее и рассказывал.

-    Так вот. Я пошла туда полюбоваться закатом. Больше мне де­лать было нечего. В саду я увидела его. Оказывается, садик принад­лежит его другу.

-    И вы поговорили.

-    Я чувствовала себя очень неловко. Но пришлось разговаривать, он вынудил меня к этому. Видите ли, он решил, что я приехала как туристка. Он и сейчас еще так думает. Он говорил со мной любезно, и я почла за лучшее быть тоже вежливой.

-   О чем же вы беседовали?

-    О погоде - говорят, завтра к вечеру ожидается дождь, - о дру­гих городах, об Англии, обо мне, немножко о вас, и, представьте, он сам заговорил о Лилии. Совершенно отвратительная сцена. Притво­рялся, будто любил ее. Предлагал показать ее могилу - могилу жен­щины, которую убил!

-    Дорогая мисс Эббот, он не убийца. Недавно я пытался втолко­вать то же самое Генриетте. Когда вы узнаете итальянцев, как знаю их я, то поймете, что он был совершенно искренен. Итальянцы обо­жают мелодраму, смерть и любовь для них - явления театральные. Не сомневаюсь, что он убедил себя в том, что вел и ведет себя безу­коризненно - и как муж, и как вдовец.

-    Возможно, вы и правы, - согласилась мисс Эббот: впервые сло­ва его произвели на нее впечатление. - Когда я попробовала, так ска­зать, закинуть удочку, намекнуть, что он вел себя не совсем так, как надо... ничего не получилось. Словом, он меня не понял или не по­желал понять.

Представив себе, как мисс Эббот наставляет Джино на вершине горы в духе благотворительницы прихода, Филип рассмеялся. Наст­роение у него заметно поднималось.

-    Генриетта бы заявила, что у Джино нет чувства греха.

-    Боюсь, что Генриетта права.

-    В таком случае не означает ли это, что он безгрешен?

Не в характере мисс Эббот было поощрять легкомыслие.

-    Мне достаточно знать, что он сделал, - возразила она. - Меня не интересует, что он говорит и что думает.

Ее прямолинейность заставила Филипа улыбнуться.

-    Однако что же он сказал про меня? Небезынтересно бы услы­шать. Готовит он мне восторженный прием?

-    Нет, нет, я не говорила ему, что вы с Генриеттой приезжаете. Ес­ли пожелаете, можете застать его врасплох. Он просто спросил про вас и пожалел, что так грубо обошелся с вами полтора года назад.

-    Стоит ли вспоминать такие пустяки? - Филип отвернулся, что­бы она не увидела, что лицо его расплылось от удовольствия. Изви­нение, которое было бы неприемлемо полтора года назад, сейчас по­казалось уместным и приятным.

Она не пропустила его замечание мимо ушей.

-    В свое время вы не считали это пустяком. Вы мне сказали, буд­то он оскорбил вас действием.

-  Я потерял самообладание, - ответил Филип беззаботным тоном. Тщеславие его было утолено. Достаточно было лишь проблеска учтивости, чтобы настроение у него переменилось. - А все же... что именно он сказал?

-     Что раскаивается в своем поступке - сказал шутливо, как ита­льянцы всегда говорят такие вещи. Но о ребенке ни разу не обмол­вился.

Экая важность - ребенок, когда в мире опять все стало на свои места! Филип улыбнулся, рассердился на себя за эту улыбку и не­вольно улыбнулся снова - романтика вернулась в Италию, в стране не было больше плебеев, она сделалась прекрасной, любезной, оба­ятельной, как прежде. А мисс Эббот... она тоже была в своем роде прекрасна, несмотря на невоспитанность и ограниченность. Она не была безучастна к жизни и старалась прожить ее так, как считала нужным. И Генриетта... даже и та старалась.

В причинах, вызвавших столь превосходную перемену в Филипе, не было, собственно, ничего превосходного, и насмешки людей ци­ничных были бы вполне оправданны. Однако ангелы и прочие практичные личности отнесутся к сей перемене с благоговением и назо­вут добрым деянием.

«Вид со Скалы (небольшие чаевые) прекраснее всего на закате», - пробормотал Филип как бы про себя.

-    О ребенке не обмолвился ни разу, - повторила мисс Эббот. Она опять отошла к окну и опять принялась водить пальцем по изящным изгибам. Филип молча смотрел на нее и открывал в ней прелесть, ко­торой не замечал раньше. Натура ее представляла поистине стран­ную смесь.

-    Вид со Скалы - правда ведь он прекрасен?

-    Что здесь не прекрасно? - ответила она мягко. - Но мне бы хо­телось быть Генриеттой, - добавила она, вкладывая в эти слова ка­кой-то особый смысл.

-    Оттого что Генриетта?..

Она не пояснила свою мысль, но он заключил, что она отдала дань сложности жизни. Для нее-то экспедиция не была ни легкой, ни увле­кательной. Красота, зло, обаяние, вульгарность, загадочность - она тоже, хоть и против своей воли, признавала, что все это переплетает­ся в клубок. Ее голос взволновал Филипа, когда она вдруг прервала молчание словами: «Мистер Герритон, подите сюда, взгляните!»

Она убрала стопку тарелок с готического окна, и они с Филипом высунулись наружу.

Против окна, зажатая внизу захудалыми домишками, вздымается высокая башня. Это - ваша башня. Стоит воздвигнуть баррикаду от башни к отелю, и всякое движение будет перекрыто. Подальше, там, где улица близ церкви пустеет, Мерли и Капоки, ваши родственники, поступают так же: они господствуют над Пьяццей, вы - над Сиен­скими воротами. Горе тому, кто посмеет там показаться, он будет не­медленно убит либо из луков, либо из арбалетов, либо при помощи греческого огня. И остерегайтесь окон спальни, ибо им угрожает башня Альдебрандески. Не раз бывало, что стрелы вонзались в сте­ну и трепетали над умывальником. Хорошенько следите за этими ок­нами, а то как бы не повторились события февраля 1338 года, когда на отель неожиданно напали с тыла и тело вашего лучшего друга (вы с трудом признали его) выбросили с лестницы прямо вам под ноги.

-    Она уходит вверх до самого неба, - проговорил Филип, - и вниз, прямо в преисподнюю. - (Верхушка башни ярко освещалась солн­цем, подножие, залепленное объявлениями, оставалось в тени.) - Не есть ли она символ города?

Мисс Эббот ничем не показала, что поняла его. Но они продол­жали стоять рядом у окна, потому что там было прохладнее и просто им было приятно так стоять. Филип открыл в своей соседке изяще­ство и легкость, которых не замечал в ней, живя в Англии. Узость взглядов ее была ужасающа, но все-таки она сознавала сложность мира, и это придавало ей трогательное очарование. Он не подозре­вал, что и в нем самом сейчас тоже больше привлекательности. Мы так тщеславны, что почитаем наш характер неизменным и неохотно признаем, что он изменился, даже когда перемена совершилась к лучшему.

На улицу высыпали жители - прогуляться перед обедом. Некото­рые остановились, разглядывая объявления на башне.

-    Уж не оперная ли там афиша? - заметила мисс Эббот.

Филип надел пенсне.

-     «Лючия ди Ламмермур». Маэстро Доницетти. Единственное представление. Сегодня вечером.

-    Опера? Тут?

-    Что ж такого? Итальянцы в Монтериано тоже умеют жить. Они хотят иметь все, как у людей, пусть даже это все - плохого качества. Вот таким образом у них и накапливается так много хорошего. Ка­ким бы скверным ни был сегодняшний спектакль, он по крайней ме­ре будет полон жизни. Итальянцы не умеют наслаждаться музыкой тихо, как это делают несносные немцы. Публика принимает посиль­ное участие в представлении - иногда более чем посильное.