Во всем, что касалось личной жизни моей подруги, я испытывала страх волжского лоцмана перед предстоящим дрейфом среди австралийских рифов и потому была перманентно не в курсе. То есть я, конечно, знала, что в каждый данный момент она бурно переживает очередной роман. Но имен, профессий и прочих деталей она, как битая воровка в законе, никогда мне не выдавала. А я — как повелось — не спрашивала. Так было удобно нам обеим. Вот и в ту ночь, не тратя времени на лишние эмоции, я только поинтересовалась:

— А за что?

— За что? — она скинула пальто, вытряхнула из моей пачки сигарету, закинула ногу на ногу, со сноровкой автослесаря чиркнула спичкой и выпустила тонкую струйку дыма в скудное пространство моей однокомнатной квартирки. — Ему действует на нервы моя привычка ложиться в постель в ночной рубашке…

Тут я, очевидно, от сознания, что ночь окончательно поломана, захохотала. Через минуту хохот перешел в икоту. Когда же наконец я отдышалась, она холодно посмотрела на меня и сказала совершенно убийственные слова:

— Что тут смешного, ненормальная? Я же его люблю…

Господи, как я понимала ее сейчас — избитая в кровь, измотанная, наглухо запертая в одном из отсеков этого изъеденного ржавчиной сейфа и ждущая, словно безмолвная скотина в дырявом хлеве, появления человека с ромбиком вузовца на лацкане и с ножом мясника в руке! Посмеяться над собой, взглянуть на весь этот кошмар как бы со стороны — наверное, это была единственная возможность отрешиться от реальности, не думать о том, что произойдет через несколько часов. Но я не могла. Как не могла тогда моя бедная подруга, вытолкнутая на мороз в одной рубашке. Ибо, в отличие от мужчин, женщины не просто не любят — они не могут смеяться над собой. Все. Даже самые умные, образованные и ироничные. Даже абсолютно бесперспективные в смысле замужества и некрасивые, как мытищинский универмаг перед капремонтом. Потому что это такая роскошь, которая женщинам просто недоступна. Мужчины, распуская хвост, не прочь блеснуть самоиронией: дескать, никто не посмеется надо мной так, как я сам. Они ведь неизменно раскрепощены, забывая подчас, что эта легкость настояна некоторым образом на врожденной самовлюбленности и привычке к алкоголю. Да и потом, они же постоянно в борьбе — защищаются от внешнего мира, даже если мир ничем им не угрожает. Главный же враг любой женщины — она сама. И поскольку всю жизнь по самым разным и, увы, вполне обоснованным причинам она себя методично ест, пилит, донимает и проклинает, у нее просто не хватает сил, чтобы еще и смеяться над собой. Над другими — пожалуйста. Но ни в коем случае не над собой!

Не имея сил смеяться, я плакала. Беззвучно, словно в этой убогой каюте, где меня заперли, чтобы я как следует подумала, присутствовал бестелесный дух моего зловредного дознавателя.

Впрочем, через секунду каюта ожила от мерзкого скрежета открываемой двери.

— Вот и материализовался… — пробормотала я, наблюдая за тем, как Петр Петрович торопливо задраивает за собой дверь и почему-то с опаской выглядывает в иллюминатор.

— Вы что-то сказали? — Петр Петрович полоснул меня коротким взглядом через плечо.

— Вам?

— А что, в каюте есть еще кто-то?

— А должен быть?

— Вам надо переодеться… — только теперь я заметила, что под мышкой у моего куратора находится небольшой сверток.

Петр Петрович вывалил на койку короткую черную юбку, белую кофточку и скверно накрахмаленный узорчатый кокошник.

— Что это? — спросила я, не притрагиваясь к вещам.

— Форменная одежда судовой буфетчицы… — Петр Петрович смотрел мне прямо в глаза, словно стараясь понять, хорошо ли я понимаю его объяснения.

— Вы ее убили?

Он только зубами скрипнул.

— И я должна переодеться в это?

— Совершенно верно, Валентина Васильевна. И, кстати, запомните заодно, что вы — единственная дама на сухогрузе «Камчатка». Судовая буфетчица Елена Саленко.

— Для чего этот маскарад? — хоть одежда и была чисто выстиранной, она вызывала во мне острое чувство брезгливости. Словно ее и впрямь сняли с покойницы.

— Делайте что вам приказывают.

— Нет такого приказа — переквалифицировать журналиста в судовую буфетчицу! И вообще я уже спать собралась…

— Не тратьте попусту время, Валентина Васильевна. Такой приказ есть. И вы его только что услышали.

— Хорошо. Я переоденусь. И что потом?

— Пойдете на свое рабочее место.

— Смертную казнь мне заменили исправительными работами в буфете?

— Через пятнадцать минут на борт поднимутся польские таможенники…

— Я должна обнести их бутербродами с черной икрой?

— Если они обратятся к вам, — Петр Петрович не сводил с меня тяжелого взгляда, — вы предъявите свои документы. И без глупостей, Валентина Васильевна!

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду вашу маниакальную склонность к импровизациям.

— Порадуйте заблудшую душу, Петр Петрович: может быть, капитан в стельку напился, а мы сбились с курса и, упаси Боже, приплыли в Гамбург?

— Мы в Гдыне, — мрачно сказал гэбэшник.

— Тогда что произошло, уважаемый Петр Петрович? — я изумленно всплеснула руками. — Польские таможенники перестали доверять простым советским морякам? Брежнев распустил Варшавский пакт? Или вы вывозите по частям на своей посудине замок Вавель, чтобы установить его на ВДНХ?..

— Заткнитесь!

— Э-э, нет! — внутренним чутьем, обострившимся за последние месяцы, словно нюх на выпивку у хронического алкоголика, я поняла, что происходит нечто важное. И это нечто имеет непосредственное отношение ко мне. В конце концов, я работала в центральной газете и довольно прилично для специалиста по вопросам культуры разбиралась в политике. Таможенный досмотр советского корабля в польском порту? Бред, нонсенс! С таким же успехом можно было вообразить личный обыск Брежнева в его кабинете на Старой площади. Конечно, на борту «Камчатки» могли везти оружие, наркотики или украденные из какого-нибудь европейского музея картины старых мастеров — от моих соотечественников я была вправе ждать чего угодно. Но в таком случае на «Камчатке» не было бы меня — выкраденной спецагентами свидетельницы крупного провала КГБ, которую тайно доставляют на родину. Уж тут они не стали бы рисковать. Чего-чего, а посудин во всех портах мира у них навалом. Следовательно…

— Повторите, я что-то плохо расслышал вашу последнюю фразу… — Петр Петрович сделал шаг в мою сторону и растопырился, как орел на синих кружках, из которых курортники в Кисловодске пьют нарзан. — Что значит «нет»?

— Это значит, что во все игры с вашей замечательной конторой я уже отыграла. И, как видите, с весьма скверным результатом. Иначе такая тварь, как вы, многоуважаемый Петр Петрович, никогда бы не позволила себе поднимать на меня руку и вообще разговаривать в таком тоне.

— У меня мало времени, Валентина Васильевна… — на так и не утративших монголоидность скулах Петра Петровича заиграли желваки. — У вас его может оказаться еще меньше. Советую: делайте то, что вам велят. Я человек военный, Мальцева. И, как все военные, обязан выполнять приказы. Так что выбор у вас простой: либо вы быстренько переодеваетесь и через пять минут сидите в камбузе, либо я буду вынужден упаковать вас в мешковину и снести в машинное отделение.

— А почему не в трюм?

— Не понимаете?

— Нет.

— Возможно, вы просто не разбираетесь в нюансах. Объясняю: «Камчатка» — сухогруз устаревшей, чтобы не сказать допотопной конструкции…

— Какое мне дело до технических данных этой калоши?

— Терпение, Валентина Васильевна! «Камчатка» — не дизель-электроход. Следовательно, в машинном отделении корабля есть обычная топка. Как на паровозе. Помните, наверное, фильм про Сергея Лазо, а?

— А я-то, дура, думала, что его сожгли японцы.

— Насчет Лазо утверждать с уверенностью не могу. Но вот вас, Мальцева, в этой топке сожгу я. Лично. Предварительно отправив техперсонал на перекур. Нравится вам такая перспектива?

Я почувствовала, как щеки мои запылали. В известных обстоятельствах богатое воображение — серьезный минус. Мой палач еще не успел довести до конца свою блистательную лекцию, а я уже почувствовала жар пылающих углей.