Конечно, я обманывала себя: совладать с нервами было выше моих сил. Это все равно что набрать в легкие как можно больше воздуха и нырнуть. Сколько ни терпи, а воздух кончится, и надо либо погибать, либо всплывать. К свету… К солнцу… Впрочем, ни нырять, ни плавать я тоже не умела. Я уже физически ощущала, как мне не хватает кислорода, как страшная масса сырой холодной земли все сильнее сдавливает меня. Я ненавидела падающий наверху снег, потому что, казалось мне, он увеличивает навалившуюся на меня тяжесть. Самое ужасное заключалось в том, что, во-первых, я абсолютно ничего не видела, а во-вторых, не могла даже пошевелиться, словно целиком закованная в гипс. В сознании сразу всплыла и приняла четкие очертания картина загипсованной ноги, подвешенной над больничной койкой. В ту же секунду она зачесалась. Причем так сильно, что я чуть с ума не сошла от желания исцарапать ногтями эту впадинку на лодыжке. Как можно быстрее, сию секунду… А через несколько секунд, по закону подлости и парных случаев, со страшной силой зачесался нос. Невозможность хотя бы дотронуться пальцем до его кончика хлестнула по нервам с такой силой, что я стала тихонько подвывать.

— Вэл? — услышала я сдавленный шепот Пржесмицкого.

— Что?

— Как вы?

— Курить хочу.

— В могиле курить вредно.

Мне показалось, что Пржесмицкий усмехнулся.

— Почему? Засекут?

— Надо подумать и о природе…

— Вы обо мне лучше подумайте! — зашипела я, чувствуя, как желание разрыдаться становится совершенно непреодолимым.

— Я уже думал.

— И что?

— Такой женщины, как вы, я еще не встречал.

— Правда?

— Да.

— А врете зачем? — я хотела как можно глубже вздохнуть, но в горле противно запершило. — Поддерживаете микроклимат в коллективе?

— И это тоже.

— Вы должны меня ненавидеть.

— Почему?

— Не будь меня, вы не попали бы в этот переплет.

— Не будь вас, был бы кто-то другой.

— У вас что, служба такая?

— Оставьте в покое мою службу.

— Господи, если уж тебя хоронят заживо, то лучше всего с артистом эстрады каким-нибудь или с преподавателем университета. Только не со шпионом: ничего из него не вытянешь!

— Не разговаривайте так много, Вэл.

— Вам надоела моя болтовня?

— Да нет же! Просто кислород надо расходовать экономно. Короткие вдохи и выдохи. Сдержанное дыхание. Понимаете?

— Да. А говорить коротко можно?

— Не больше двух-трех слов.

— Вы уже сказали пять.

— Я — не вы.

— У вас есть опыт?

— Да.

— Уже бывали в могиле?

— Угу.

— Дану?..

Это было единственное спасение — говорить. Ощущать, что я не одна. Что могила действительно братская. И что братья мои живы. Говорить. Спрашивать. Выдерживать паузу, отвечать и снова спрашивать…

— Вы женаты?

— Да.

— А где сейчас ваша жена?

— Дома.

— С детьми?

— С тещей.

— У нас есть хоть какие-то шансы на спасение?

— Какие-то шансы есть даже у человека, которого усаживают на электрический стул.

— Для могилы сравнение — просто блеск.

— А как еще ответить на этот вопрос?

— Честно.

— Не знаю.

— Но хоть из могилы мы выберемся?

— Да.

— Как стемнеет?

— Да.

— Но как?

— Вшола все предусмотрел.

— Он нас грамотно закопал?

— Как профессор. Не волнуйтесь.

— А где он сейчас?

— Не знаю.

— Он прячется от них или?..

— Или.

Последовала пауза, после чего Пржесмицкий сказал:

— А теперь помолчим минут сорок, Вэл. До вашего очередного приступа страха…

Потом я впала в забытье. Образы как-то поблекли, стерлись, начали мельтешить и постепенно стали похожи на «хвост» кинопленки, когда фильм уже кончился, а киномеханик забыл выключить аппарат: сплошная белая полоса с редкими вкраплениями черных точек и звездочек. По-видимому, меня сморило. Это удивительно, как быстро приспосабливается человек даже к самым скотским условиям. Засыпая, я больше всего боялась при пробуждении ощутить спиной и плечами страшную массу земли и не увидеть ничего, кроме смерзшихся комьев у самого носа. Однако опасения оказались излишними: я медленно открыла глаза (с таким же успехом могла и не открывать — у могильной тьмы нет оттенков) и сразу вспомнила, где нахожусь. Руки и ноги затекли так, что я не только ощущала, но и слышала их ужасное непрерывное гудение, словно вместе с нами в землю закопали действующую трансформаторную будку. Невозможность хоть как-то пошевелиться сводила с ума. В какое-то мгновение меня чуть не вывернуло от мысли, что я уже не метафизически, а вполне реально представляю, как гниет и разлагается в земле труп…

— Вэл?

— Что?

— У вас все в порядке?

— Нет.

— Вам плохо?

— Очень. Мне кажется, нам пора наружу…

— Пока рано. Обождем немного.

— Откуда вы знаете, что рано? У вас что, будильник перед носом?

— Я чувствую время.

— Вы знаете, который час?

— Да. Примерно семнадцать десять. Плюс-минус пять минут.

— Не может быть! Мы лежим здесь уже дня три, не меньше!

— Еще минут пятнадцать, Вэл. Потерпите.

— Я не могу больше.

— Я знаю.

— Сейчас зима… Темнеет рано… Думаю, уже можно выбираться из могилы… — лепеча все это, я отдавала себе отчет в том, что слова мои бессодержательны и бесполезны и что человек, которого я буквально уламываю, находится в таком же положении и, наверно, не меньше моего стремится наружу. Но я ничего не могла с собой поделать. — Ну пожалуйста, я вас очень прошу!.. Как вы не понимаете, что я задыхаюсь?.. Я абсолютно не чувствую рук и ног… Ну что решают какие-то пятнадцать минут?! А?..

— Вэл, успокойтесь. — голос Пржесмицкого звучал ровно, без намека на интонацию: и впрямь замогильный голос. — Не распускайте себя. Сосредоточьтесь на том, что осталось совсем недолго. Поймите, это просто глупо: вытерпеть то, что мы вытерпели, — и пустить все насмарку. Подумайте о Вшоле, в конце концов…

— Даже если он уже на том свете, ему все равно лучше, чем нам!

В течение нескольких долгих, томительных секунд Пржесмицкий молчал. Потом вздохнул и очень тихо, почти шепотом, сказал:

— Не будьте злой, Вэл… Вам это совсем не к лицу.

— Простите меня…

— Все нормально, Вэл. Вы очень сильная и мужественная женщина. Не каждый мужчина выдержал бы это.

— Расскажите мне что-нибудь. Не молчите, пожалуйста. Когда вы говорите, мне легче переносить этот кошмар.

— О чем рассказать?

— О чем хотите. Только не молчите.

— Я плохой рассказчик, Вэл. Как-то привык больше слушать…

— Вы говорили, что уже бывали в такой ситуации. Это правда?

— Да.

— Где было страшнее всего?

— Не здесь. В другом месте…

— Было так же холодно?

— Наоборот — жарко.

— Тоже в лесу?

— В пустыне.

— В какой?

— Это не имеет значения. Пустыня и есть пустыня. Нет деревьев, нет травы. Нет вообще ничего. Песок. Сплошной песок. Желтый и раскаленный, как сковорода… Дышать можно только через носовой платок. А воздуха и так мало… Словом, Вэл, по сравнению с пустыней эта могила — сущий рай. И даже с кондиционером.

— А я бы согласилась сейчас полежать в пустыне пару часов.

— Вы бы не выдержали.

— От кого вы прятались там? Тоже от КГБ?

— Нет. От египтян.

— Сколько вы там пролежали?

— Ровно сутки.

— Без воды?

— У нас была одна фляжка на четверых.

— Когда это было?

— В семьдесят третьем…

— Вы их обманули, да? Выбрались?

— Иначе я бы не имел чести лежать в одной могиле с вами.

— А зачем вам все это?

— О чем вы?

— Кого-то преследовать… Убивать… Закапываться в землю… Бред какой-то! А нельзя жить, как миллионы других людей?

— Это как?

— Пить утром кофе… Идти на работу… Обсуждать с друзьями футбол… Книги читать, в конце концов…

— Вы думаете, я ничего этого не делаю?

— На работу с пистолетом не ходят.

— Вы знаете, Вэл, за что вас преследует КГБ?