Брежнев кивнул и издал какой-то звук, отдаленно напоминающий хрюканье.

— Но это же бред! — завизжал Суслов. — Что мы выиграли?

23 ноября 1977 года

В день, когда наш редактор вернулся из США, этого оказалось вполне достаточно, чтобы размеренный ритм жизни коллектива на несколько часов безнадежно сбился. Это сейчас из постперестроечной России, громоздящейся на торосистых обломках СССР, граждане летают в Хьюстон, Манилу или Тель-Авив так же запросто, как из Москвы в Минводы. Тогда же любая поездка в Америку знакомого, а тем более коллеги и ровесника, приравнивалась к посещению Марса.

Надо сказать, что все мы, выросшие в спартанском мире пионерлагерей, первичных комсомольских организаций факультетов и редких, как зубцы бабушкиной гребенки, туристских поездок в Болгарию или Польшу, были безнадежно (тогда нам казалось, что и безответно) влюблены в Америку и, наверно, знали об этой полумифической стране, ее культуре, традициях и успехах в каком-то отношении больше, чем сами американцы. Вот почему наша редакция, где работали в основном совсем еще молодые люди, с адреналином в крови ждала возвращения «шефа». Но особенно томительно тянулось время для меня. Дело в том, что редактор был не только моим коллегой, в свое время сокурсником по факультету журналистики, но и, простите за выспренность, интимным другом.

Такая вот ляпа, как говорит одна моя старая приятельница!

Шеф, засевший у себя с утра и принимавший только членов редколлегии, смотрелся совершенно потрясающе. Когда он, упакованный в новенький темносиний костюм с двумя шлицами, какую-то необычную белую сорочку и галстук, отдаленно напоминающий американский флаг, гордо прошествовал по коридору прямиком в свой кабинет, все редакционные бабы просто обмерли. Из-под крахмального манжета выглядывал массивный браслет золоченых часов, в тонких пальцах дымилась вожделенная «Marlboro», на губах витала ироничная улыбка Дастина Хофмана — словом, выглядел наш двадцативосьмилетний шеф-выдвиженец, выпускник МГУ, один из лучших слушателей ВПШ и свежеиспеченный аспирант Академии общественных наук при ЦК КПСС, как только что отчеканенная серебряная монета достоинством в один доллар США.

…Часов в девять вечера он приехал ко мне. После пылкого обмена сексуальными играми, сотрясавшими стены из блочного бетона под стереотипный рефрен «Как мне тебя не хватало!», мы лежали на моей девичьей тахте, покуривая его «Marlboro». Я взглянула на подарок шефа — элегантные настольные часы с электронным табло. До одиннадцати, когда мой друг обычно начинал собираться (совещания в ЦК ВЛКСМ — для жен, естественно, — завершались, как правило, к этому времени), оставалось около получаса. Меня разбирало любопытство — и чисто женское, и профессиональное. Кроме того (коллеги-женщины прекрасно поймут меня), нет на свете более удачного места для интервью самовлюбленного мужика, чем постель, на которой он временно приземлился.

— Ты можешь внятно объяснить, чего ради, собственно, торчал в Америке целый месяц?

— А я не должен был торчать в Америке целый месяц?

— А отвечать вопросом на вопрос ты тоже там научился?

— А…

— Ну ладно! — я ткнула сигарету в пепельницу, встала и накинула халат. — Не хочешь говорить, не надо. Кофе пить будешь или вопрос уже проработан и пора по домам?

— Вредный ты человек, Валентина… — мой интимный и перманентно занятой друг откровенно зевнул и, поднявшись с постели, поплелся в ванную. — Только очень черный и без сахара…

Я стояла спиной к двери. Свербящий звук кофемолки, содрогавшейся в моих руках в оргазме немощных усилий, вместе с горстью зерен постепенно перемалывал остатки моего хорошего настроения. Жизнь казалась унылой и бессмысленной, под цвет кофейного порошка.

— Ты знаешь, от чего я там обалдел?

Я услышала его шаги и скрип кухонного табурета.

— От супруги президента Форда?

— От одной книги.

— Господи! — я вырубила наконец кофемолку и на секунду прислушалась к остаточной вибрации пальцев. — Неужели у тебя еще было время для чтения?

— Такие книги я бы читал даже на заседании бюро ЦК.

— Порнушечка? — спросила я с наигранным удивлением, подавая ему чашку.

— В каком-то смысле… — он подул на обжигающий кофе. — КГБ.

— Что?

— Книга называлась «КГБ». Толстенная, с красным переплетом, а на титуле золотом выдавлено — «КГБ».

— Это что, детектив какой-нибудь?

— Справочник… — он осторожно поставил чашку на блюдце и добавил, чуть понизив голос. — Понимаешь, там только фамилии. И против каждой — должность, которую занимает этот человек на Лубянке.

— Ну и что? «Иванов Иван Ферапонтович — подполковник, образование — полтора курса строительного техникума, курирует перемещение иностранцев в Семижлобске и окрестностях…» А дальше? От чего тут балдеть?

— Дура, какой Иванов! Там Юлиан Семенов, Стуруа, Зорин, Богомолов, Бандура, Овчинников, Фесуненко… Хватит или еще добавить парочку знаменитостей?

— Но это… — я вдруг почувствовала, что немею, словно мне вогнали в десну полный шприц новокаина.

— Ну? — шеф как-то невесело усмехнулся. — Обалдела? Теперь представь, каково было мне. Даже поделиться не с кем…

— Ты хочешь сказать, что все эти люди — сотрудники КГБ? — я обрела дар речи, но зато вдруг почувствовала себя оплеванной с головы до ног. — Это же чушь, бред сивой кобылы!

— Я ничего не хочу сказать! — он резко встал и направился к вешалке за плащом. — Спасибо за… кофе.

— Нет, погоди! — я преградила ему дорогу к двери. — Объясни толком: почему ты назвал только писателей и журналистов?

— Успокойся, там были еще архитекторы, художники, ученые, скульпторы, врачи, музыканты и прочая интеллигенция, — он мягко взял меня за плечи. — Просто журналистов и писателей ты знаешь лучше…

— И ты поверил в это?

— Во что?

— Ну, в то, что все они — сотрудники Комитета.

— Смотря что понимать под этим определением.

— Объясни, я вообще ничего не понимаю…

— Я пока тоже. Единственное, что я могу сказать, — в этой книге подобралась интересная компания. Что ни фамилия — то либо уже знаменитость, либо весьма перспективный товарищ…

— Ты словно жалеешь, что тебя в этом списке нет.

— А вот здесь ты неправа, Валентина, — он легонько отстранил меня и взялся за ручку двери. — Как раз наоборот. В этом списке есть и моя фамилия. Даже порядковый номер могу назвать: две тысячи семьсот шестьдесят четвертый.

24 ноября 1977 года

Разговор с другом-редактором в прихожей моей кооперативной квартиры на Масловке перевернул всю мою жизнь, хотя тогда я этого, конечно, не понимала. «Не сотвори себе кумира», — прекрасно сказано, но, увы, не про нас, не про мое поколение. Мы не могли (да и не хотели) жить без кумиров. Но — кумиров новых, современных, мыслящих легко, раскованно, оригинально. Помню, с каким упоением, мечтая о журналистской славе, мы зачитывались в университетские годы американской публицистикой Валентина Зорина, блестящими, тонкими, метафоричными эссе Мэлора Стуруа из Англию репортажами молоденького Игоря Фесуненко из далекой, казавшейся в те годы нереально-фантастической Бразилии, бесподобной «Веткой сакуры» Всеволода Овчинникова, открывшей нам глаза на современную Японию, и «Британией глазами русского» — великолепным социально-психологическим исследованием Леонида Осипова…

Да, повзрослев, дети, рожденные после войны, стали мало похожи на своих высокоидейных родителей. Нам было радостно сознавать, что наши кумиры не имели никакого отношения к сталинским лагерям, к массовым репрессиям, что они никогда не воспевали Кагановича и Микояна, Хрущева и Брежнева, Косыгина и Подгорного…

И вот теперь, благодаря минутному откровению моего преуспевающего шефа, я увидела своих любимцев в совершенно ином свете. И мой мир, словно пластилин в натопленной печи, стал плавиться и оседать.