Впрочем, в то утро я радовалась и тому, что вспомнила о своей старой приятельнице. И решила полностью последовать ее жизненному кредо, поскольку другого пути в борьбе за существование не видела. Искупавшись в роскошной розово-салатовой ванне, походившей на стеклянный гроб Спящей красавицы, я извлекла свой косметический арсенал и принялась за дело. «Давай, Валентина, шуруй, — бормотала я, с чрезмерной, непохожей на меня старательностью водя карандашом по припухшим векам. — Что делают солдаты перед боем? Чистят и смазывают оружие. А твое оружие, Валентина, — относительная молодость, приятная внешность, хорошо подвешенный язык и, главное, общее состояние приподнятости. Что вы сказали, простите? КГБ? А что это такое? Комитет Голодных Безработных? Кое-что о Голых Бабах? Коллаборационизм, Гомосексуализм и Блядство? Простите, никогда не слыхала! Вот та-ак…» Изящным росчерком толстого «Стекляруса» я закончила косметическую обработку правого глаза и удовлетворенно подмигнула своему отражению. Думаю, подобное чувство глубокого удовлетворения, помимо дорогого Леонида Ильича Брежнева, испытывал, наверное, только Леонардо да Винчи, закончив «Тайную вечерю».

Через сорок пять минут я уже была в блестящей форме. Если не для побития мирового рекорда по прыжкам в длину, то, как минимум, для покорения высот страха, неуверенности и внутреннего дискомфорта.

— Ну, — сказала я, в последний раз окидывая себя взглядом в огромном зеркале, — кажется, теперь все в порядке. В бой, незаконнорожденный агент КГБ Валентина Мальцева!..

В то утро мраморный холл «Плазы» чем-то напоминал третью секцию ГУМа, когда там выбрасывают чешскую бижутерию. Около полусотни разномастно одетых мужчин и женщин в возрасте от двадцати пяти до девяноста лет о чем-то возбужденно переговаривались, пожимали друг другу руки, выкрикивали приветствия, а одна пожилая дама в старомодной шляпке, украшенной здоровенным искусственным кустом аспарагуса, повторяла, как заводная:

— Эсмеральда, где ты? Эсмеральда…

— Она сумасшедшая, не реагируйте, — сказал Гескин, неожиданно оказавшийся за моей спиной. На нем был серый в мелкую черную клеточку пиджак, черные брюки, голубая рубашка и весьма фривольный, если учитывать возраст и социальный статус барона, шейный платок. — Все время ищет свою собаку, которую сама же похоронила в сороковом, после налета немцев на Лондон. При всем том — прекрасный критик и тонкий знаток творчества всех латиноамериканцев — от Бастоса до Борхеса.

— Доброе утро, барон.

— Ох, простите! Доброе утро, мадемуазель! — Гескин галантно расшаркался и поцеловал мне руку. — Как спалось?

— Как на партсобрании.

Гескин хмыкнул.

— Для коммунистки вы прекрасно выглядите.

— Это комплимент?

— Констатация факта. До ланча я вообще не делаю комплиментов, — Гескин огляделся по сторонам, явно ища кого-то, потом вновь повернулся ко мне. — Такая бурная ночь… Угрозы, шантаж, люминал в стакане, пистолет у виска… Поделитесь опытом, как вам это удается?

— Что «это»? Подмешивать люминал в кофе?

— Нет, так крепко спать после всего.

— У нас, русских, коварство в крови, разве вы не знали? Холодные и расчетливые орудия коммунистической системы.

— А у нас, евреев?

— Это, увы, тайна. Как оборотная сторона Луны. Всякий раз, когда кто-то чего-то не понимает, сразу валят на евреев. Я же говорила вам, что все мы — рабы привычек…

Неожиданно общий гомон вспорол резкий баритон:

— Леди и джентльмены — участники международного симпозиума, посвященного творчеству Хулио Кортасара! Прошу всех подойти ко мне, — произнес невысокий пожилой толстячок на прекрасном английском. — Разрешите приветствовать вас в столице Аргентины и сообщить, что автобус подан. Пожалуйте к выходу!..

Гомон возобновился, но уже с новой, возбужденной интонацией. Курящая, галдящая толпа, распространявшая ароматы духов, кофе и хорошего мыла, потянулась к вертящейся стеклянной двери вестибюля.

— Неужели все эти люди — участники симпозиума? — поинтересовалась я, пока мы с Гескиным двигались к выходу.

— А что, не похожи?

— Да не очень.

— Думаю, что все. Хотя не могу сказать, что все они литературоведы, критики или писатели, — Гескин подал мне руку, и я поднялась по высоким ступенькам в салон огромного канареечно-желтого автобуса. Через секунду барон уже сидел рядом.

— На что вы намекаете?

— Видите ли, любое подобное сборище чем-то напоминает панель: в основном места заняты профессионалами. Но бывает, что забредают и любители…

— Вы имеете в виду меня или себя?

— Вот теперь я вижу, что вы действительно выспались, — улыбнулся Гескин и второй раз за утро поцеловал мне руку.

— Вы и дальше намерены демонстрировать наши приятельские отношения? — спросила я вполголоса.

— А разве это не вы подошли к моему столику в «Рице»?

— Не к вашему, а к столику госпожи Шарль-Ру.

— Неважно. Все должно идти как планировалось.

— Кем?

— Валя, давайте поговорим о Кортасаре…

— К черту Кортасара! Еще успеете наговориться, для этого есть симпозиум. А я хочу поговорить о себе!

— Спокойней, мадемуазель, спокойней, — Гескин перегнулся к сидевшему через проход плотному мужчине с холеной бородкой: — Мсье Парсини, ваше эссе о Вольтере просто блистательно…

— Благодарю вас, барон, я особенно счастлив слышать столь лестный отзыв именно от вас.

— Позвольте познакомить вас с представительницей русской прессы госпожой Мальцевой…

— О-о! — Парсини всплеснул руками, словно его обрызгали расплавленным оловом. — Вот уж действительно сюрприз! Мне очень приятно, мадам, что на вашей родине почитают творчество Хулио Кортасара!

— Мне приятно, что вам приятно.

— Какой французский! — Парсини еще раз всплеснул руками, теперь уже так, словно отряхивал остывшие сгустки олова. — Где вы изучали язык?

— В Мытищах.

— Простите?

Автобус взревел и тронулся. Чтобы успешно вести дальнейшую беседу под шум мотора, да еще перегибаясь через тушу Гескина, надо было либо благопристойно жестикулировать, либо орать, как чабаны в горах. Я предоставила право выбора французу, а он, видимо, и не думал прерывать дорожный диалог:

— Мытищи — это университет?

— В каком-то смысле даже больше…

— Больше Сорбонны?

— Ну что вы! Разве есть в мире что-либо больше Сорбонны?

— А какую газету вы представляете, мадам?

— Боюсь, что при переводе ее названия на французский потеряется даже та крупица смысла, которая в нем была заложена изначально…

— Понятно! — Парсини игриво подмигнул Гески-ну. — Барон, ваш вкус, как всегда, безукоризнен.

— Вы имеете в виду шейный платок сэра Джеральда? — меня вдруг разозлила атмосфера спонтанного кобелиного взаимопонимания, возникшая между ними.

— О да, — кротко кивнул Парсини, поняв, что мне неприятна последняя фраза.

На этом обмен мнениями завершился. Я уставилась в окно, наблюдая яркие, оживленные улицы Буэнос-Айреса. Несмотря на будний день, народу была масса. Причем, в отличие от озверевших на работе и в очередях москвичей или ленинградцев, эти, темноволосые и нарядные, никуда не спешили. Шли покачиваясь, в обнимочку, сидели в кафе за чем-то ярким, глазели на витрины, целовались прямо на проезжей части… Странно, но вчера, когда все было запутанно и неясно, когда Гескин казался мне врагом номер один, а подозрения и авантюрные планы разоблачения респектабельного соглядатая грызли меня изнутри, вид буэнос-айресских авенид гораздо больше радовал глаз. Сегодня же эта беззаботность и многоцветье почему-то меня раздражали. Я с тоской осознавала всю несостоятельность жизненной концепции моей приятельницы…

— Нравится? — Гескин, видимо, еще с утра поклялся посвятить оставшуюся жизнь опеке надомной.

— Вам не кажется, что нам надо поговорить? — спросила я, не отрываясь от окна.

— Мне кажется, что вчера мы поговорили обо всем на свете. Такой драматургии чувств сам Шекспир позавидовал бы.

— Да, но я по-прежнему не знаю, что делать…