Геретс, едва пришедший в себя после приступа кашля, нашарил в кармане плаща новый огрызок сигары (я представила себе, как комиссар в свободное от работы время собирает на улицах чинарики), сунул его в рот и что-то ответил.

— Комиссар говорит, это ваше право. Посольство вашей страны оповестят о случившемся в ближайшие часы. Однако до тех пор, пока вы не будете официально допрошены, вам нельзя покидать отель. За этим будет наблюдать полицейский, который останется с вами…

— Где останется?

— У дверей вашего номера.

— Значит, я арестована?

— Пока нет, — успокоил меня Хорхе…

Я снова почувствовала ужасную апатию. Интенсивность происходившего со мной в последние дни достигла, по-видимому, критической отметки. Очень захотелось домой, на Родину, которую в этот момент я даже готова была называть с большой буквы.

— А нельзя прямо сейчас связаться с посольством?

Хорхе перевел.

Геретс задумался на секунду, потом что-то крикнул.

За моей спиной кто-то завозился, последовало несколько пулеметных очередей по-испански.

Комиссар кивнул.

Через четверть часа в номер ввалилось еще человек десять. Это уже были не полицейские, а дипломаты — аргентинские и советские. Они не трещали, не бегали, а сдержанно кивнули комиссару, отвели его в сторону, о чем-то переговорили, после чего высокий блондин в строгом черном костюме подошел ко мне и представился:

— Добровольский Александр Николаевич, первый секретарь посольства СССР в Аргентине. Все формальности мы уладили, Валентина Васильевна. Единственное условие властей заключается в том, что вы не должны покидать страну, пока не будет завершено предварительное следствие…

— А если оно не завершится и через два года, что тогда?

— Не думаю, — сдержанно улыбнулся Добровольский. — Как правило, это вопрос трех-четырех дней, не больше.

— И все это время я должна сидеть в гостинице, под охраной полиции?

— Ни в коем случае! — Добровольский снисходительно оглянулся на комиссара. — Вы абсолютно свободны в передвижениях и встречах и можете уйти хоть сейчас. Я провожу вас…

Добровольский что-то сказал по-испански, кто-то из свиты кивнул. Я поднялась и направилась к выходу из злосчастного номера. Теперь я точно знала, что всю оставшуюся жизнь буду ненавидеть роскошь в любых ее проявлениях.

Добровольский проводил меня до лифта и даже нажал кнопку вызова.

— Спасибо вам большое, Александр Николаевич, — я действительно была благодарна этому человеку, выведшему меня из-под атак напористого комиссара Геретса и несчастного Хорхе. — Честно говоря, ситуация довольно глупая, но очень неприятная. Вы же знаете, как это тяжело — доказывать посторонним, что ты не верблюд?

— Бывает, Валентина Васильевна! — покровительственно улыбнулся дипломат. — За рубежом такого насмотришься, что, право же, ваш случай — это пустяк, мелочи жизни. Все образуется, не волнуйтесь…

Лифт мелодично тренькнул, створки кабины мягко разъехались.

— До свидания, Александр Николаевич. И еще раз большое спасибо за ваши хлопоты!

— Не за что… — Добровольский заученным жестом несостоявшегося члена Политбюро приветственно поднял руку и добавил: — И не забудьте, Валентина Васильевна, что на восемь у вас назначена встреча в баре…

3 декабря 1977 года

Как я вышла из лифта, добралась до своего номера, открыла дверь, сбросила с себя все, наполнила ванну горячей водой и погрузилась в нее до подбородка — я не помнила. И сколько в ней просидела — тоже. Моя голова, привыкшая к стандартным советским нагрузкам, когда четверть усилий уходила на выполнение профессиональных обязанностей, а оставшиеся три четверти расходовались на бесконечное лавирование среди бытовых и финансовых рифов, оказалась совершенно не приспособленной к той фантастической ситуации, в которой я очутилась. Я все меньше понимала суть происходящего. Инстинкт самосохранения, самый древний и, наверно, самый стойкий в любом человеке, подсказывал, что вокруг меня сжимается кольцо, что я, по сути, обречена на что-то ужасное, противоестественное, чего не в состоянии осмыслить и тем более предотвратить. Любая попытка связать в логическую цепь звенья событий отзывалась гулкими пульсирующими толчками в мозгу и звездно-сиреневой радугой — в глазах.

В который раз я вспомнила свою жизнестойкую приятельницу и попыталась представить себе ее реакцию в моем положении. Я очень хотела в тот момент воссоздать в памяти привлекательный, хотя и немного циничный образ этой женщины, проникшей в тайны жизни, плюющей на все и вся и с упорством дредноута прокладывающей путь к цели. Но вспомнила почему-то только вечер, когда ее покинул единственный человек, которого она по-настоящему любила, ее опрокинутое лицо, когда она встретила меня в дверях своей уютной квартирки на Кропоткинской, и совершенно идиотскую, как мне тогда показалось, фразу, истинный смысл которой я поняла только сейчас, растворяясь в теплой ванне от беспомощности, глухой тоски и жалости к себе: «Подруга, я в полной непонятке!»

В отчаянии я стала подсчитывать количество глупостей, сделанных мною за последние две недели. Дошла до двенадцати, сбилась со счета, попыталась подсчитать еще раз, махнула мокрой рукой и заплакала.

Половина восьмого. Через полчаса мне предстояла встреча с Мишиным, которая — в этом я была абсолютно уверена — ничего не прояснит, а явится лишь очередным этапом выполнения календарного плана КГБ под кодовым названием «Возложение агнца Божия, Валентины Мальцевой, на алтарь непримиримой борьбы с капиталистическим способом производства во имя светлых идей коммунистического послезавтра». Агнцу блеять не положено. На то он и тварь бессловесная. Вырастили, откормили — гуляй, жди ножа! Дальше уж сильные мира сего сами решат, когда именно и кто именно принесет тебя на алтарь. Консультации с жертвой планом не предусматриваются. Точка!

Точка? Ах вы!..

Я выскочила из ванной как ошпаренная и ринулась в спальню, рассыпая вокруг, словно ошалевшая от купания собака, тучи брызг. Где эта проклятая рукопись?! Где этот сраный самиздат, мать его?!. В чем же там штука, что они придумали, почему я никак не врублюсь и, как новый пудель академика Павлова, способна лишь на безусловные рефлексы? Где рефлексы условные, где они?

Я бессмысленно листала страницы рукописи, сама не зная, что ищу, зачем ищу?.. Я прочла ее еще в России и ничего особенно не обнаружила. Обычное подражание Солженицыну, довольно примитивная литературная конструкция на фоне лагерей, колючей проволоки, злобных овчарок, ШИЗО, держиморд в офицерских погонах и сержантских лычках. Правда, хорошо, добротно написанная. Язык чистый, образный… Они преподнесли мне этот труд как вероятное явление мировой литературы. С самого начала я знала, что это не так, но почему-то не стала спорить. Почему? Показалось неважным?.. Да это и не было важно, учитывая мою тогдашнюю реакцию на перспективы сотрудничества с профессиональными провокаторами и пакостниками…

Я вспомнила вдруг Юрия Олешу, его рассказ о какой-то заурядной книге, которую он просматривал вскользь, походя, и — вдруг! — невероятно сильное ощущение писателя от встречи с неожиданным, поражающим воображение: в книгу, скорее всего по ошибке переплетчика, были вшиты четыре страницы из «Идиота» Достоевского. Так в куче навоза находят — правда, исключительно в баснях — россыпь жемчужин. А что если и сюда что-то вшили?.. Не по ошибке, естественно.

Наскоро вытершись, я стала лихорадочно листать машинописный текст, вглядываться в абзацы, искать несоответствия, ремарки, значки на полях, что-нибудь… Но все было нормально — нумерация глав, шрифт пишущей машинки, имена героев… Я прощупала самодельную обложку рукописи, сделанную из толстого коленкора, попыталась даже расслоить ее, но безуспешно — что-что, а клеили в России всегда намертво. Фамилия автора… Эпиграф… Предисловие… Посвящение… «Дорогой жене Клаве, моему единственному другу…» Нет, я искала явно не там.