— Нас двадцать семь человек, да актив… представляете, какая мы сила, если все придем на помощь учителям?

В приоткрытую дверь географического кабинета Кремлев увидел Серафиму Михайловну. Она с малышами мастерила карту. Склонившись над огромным полотном, расстеленным на столах, Бокова командовала:

— Толя — ножницы! Вот здесь мы изобразим новую железную дорогу. У кого фотография Сталинграда?

Войдя в исторический кабинет, Кремлев был приятно поражен: «Ого, да здесь человек двадцать пять!»

В задних рядах сидел Балашов. «Понравилось, дружок, — подумал Сергей Иванович. — Надо будет поручить тебе один из докладов».

Подойдя к столу, Кремлев взглянул на ручные часы.

— Восемнадцать ноль-ноль, — сказал он спокойно. — Начнем нашу работу.

Костя Рамков, быстро наклонившись к Долгополову, шепнул: «Военная точность».

Сергей Иванович достал из полевой сумки общую тетрадь, передал ее Рамкову.

— Здесь прошу отмечать, чем мы занимались. Поручите художнику красиво написать в начале тетради: страница почета. На нее по решению большинства мы будем заносить имена самых лучших и активных историков кружка…

— Сергей Иванович, — принимая тетрадь, сказал Костя, — я думаю, страницу почета надо покрасивее нарисовать: знамена, кругом лента…

— Конечно! Да вот еще что, — обратился Кремлев ко всем, — вы знаете ученого нашего города, профессора Сабурова? Как вы считаете, не следует ли избрать его почетным председателем нашего кружка и поручить трем кружковцам попросить профессора прийти к нам? Он недавно возвратился из очень интересной археологической экспедиции.

Руку поднял Костя Рамков, встал, энергично убрал со лба прядь волос.

— Предлагаю выбрать делегацию из пяти человек.

— Не многовато ли? — усомнился Сергей Иванович.

— Пять! Пять! — раздалось несколько голосов.

Главой делегации избрали Бориса Балашова.

— Он найдет там, что сказать профессору.

— Дипломат… — иронически заметил Костя.

Борис Балашов снисходительно улыбался, но чувствовалось, что ему приятно было это поручение.

— Нам надо, товарищи историки, выработать устав кружка, — предложил Кремлев. — Но по одному принципиальному вопросу следует договориться сейчас. Я думаю — членом кружка может быть только тот, кто по истории имеет оценку не ниже четверки. А это покажут итоги в конце четверти. Каково ваше мнение?

Кое-кто помялся, пробурчал: «А если способности средние?» — но руку за это предложение подняли все.

— А теперь подумаем о плане работы. Вы, Долгополов, хотите что-то предложить?

— Да, — поднялся Виктор. — Хорошо бы, Сергей Иванович, кино-вечер устроить. Показать фильм «Петр I», выставку в фойе сделать…

— И чтобы консультант от кружка сидел, на вопросы отвечал, — не выдержав, перебил Виктора Костя Рамков.

— Верно! — согласился Долгополов и кротко посмотрел на Костю, словно ждал, не будет ли тот еще говорить, но Костя, сам недовольный тем, что выскочил, нахмурился. — И потом интересно было бы, — продолжал Виктор, — писать историю нашего города.

В это время в коридоре школы директор с недоумением спрашивал у Толи Плотникова:

— Ты почему здесь так поздно?

— У нас кружок «Умелые руки», мы с Серафимой Михайловной карту делаем, — поднял Плотников вверх лицо со свежей глубокой царапиной во всю щеку и вдруг с гордостью сообщил:

— Борис Петрович, у меня двоек нет!

— Вот это молодец! — воскликнул Волин. — Порадовал, право порадовал! Передай маме: директор похвалил, сказал, что ты честный человек. Ясно?

— Ясно, — блаженно улыбаясь, подтвердил Плотников.

— А теперь достигай следующей высоты, чтобы троек не было!

— Трудно! — вздохнул Толя и потупился.

— Не спорю! «И косить тяжело, и копнить тяжело, только спать легко, да не нанимает никто!» Верно? — смеясь одними глазами, спросил директор.

Толя понимающе улыбнулся, воинственно выпятил грудь и убежденно воскликнул:

— Достигну! Вот посмотрите, Борис Петрович, — достигну! — И почему-то добавил: — А я с Леней Богатырьковым и Борей Балашовым дружу, они у нас были дома. Старшие товарищи!

— Добрые друзья! — похвалил Борис Петрович. — Ну, желаю успеха!

«Ишь ты… Старшие товарищи… Умеет сказать! А недавно заявил: „Бояре подстригли Шуйского под монаха“. Резонно. Если можно подстричь под бокс, то почему нельзя под монаха?»

Он пошел дальше и не видел, как Плотников от избытка переполнивших его чувств подскочил а дернул себя за ухо.

К восьми часам вечера школа погружалась в тишину. Уходил дежурный учитель, сделав последние записи в журнал, группами, оживленно обсуждая что-то, спускались по лестнице запоздавшие ребята. Хлопала внизу дверь. Фома Никитич начинал свой вечерний обход.

После восьми часов он становился, по его собственному выражению, «ночным директором». Ему оставляли «всю секретную часть», — ключи, и он, позванивая ими, раза два в течение ночи делал обходы: не попахивает ли где гарью, нет ли подозрительного шума? Сейчас он проверил, везде ли потушен свет, набросил громыхающий крюк на выходную дверь и ушел в свою комнатку.

Школа отдыхала.

Через два-три часа по домам уснут и ее неугомонные питомцы, и только учителя еще долго будут сидеть за своими рабочими столами, составлять конспекты уроков, проверять тетради.

Фома Никитич, придя в свою комнату, сказал удовлетворенно жене, вешая пиджак на спинку стула:

— Все в порядке… Объявляется перекур с дремотой…

Он снял ботинки, улегся в пестрых, старательно заштопанных носках на высокую, с широкими спинками, кровать, покрытую серым, почти до пола свисающим одеялом.

Протянув сухонькую руку к бра над кроватью, зажег свет, упавший ярким кругом на подушку, и, привалившись к матерчатому коврику на стене, стал читать вслух роман.

В комнате вкусно пахло печеным хлебом, громко постукивали ходики на стене. Фоме Никитичу не читалось: скучно без газет. Понедельник был самым нелюбимым днем его. Фома Никитич считал себя большим знатоком политики, знал названия партий и газет буржуазных стран, хорошо понимал десятки мудреных фамилий, любил делать политические прогнозы, комментировать Лукерье Ивановне международные обзоры, или поддразнивать ее, затевая антирелигиозные диспуты. В таких случаях она сердито говорила:

— Молчи уж лучше, шалаш некрытый. С тобой говорить, что кнутом по воде бить.

Отложив роман, Фома Никитич включил радио и добродушно предложил:

— Танцуй, бабка, што ж музыку даром расходовать! — и, довольный своей шуткой, расхохотался.

— Залился, залился, пустосмех, — начала беззлобно пробирать его Лукерья Ивановна, но Фома Никитич в последние годы стал туговат на ухо, особенно в сырую, как сегодня, погоду, и обращал внимание на воркотню супруги не больше, чем на жужжание мухи. Лукерья же Ивановна, вдоволь отчитав мужа, усмехнулась:

— Благодать: и душу отвела, и человека не обидела…

Пришел в гости завхоз Савелов. Сели пить чай.

Фома Никитич, аппетитно отхлебывая с блюдечка и придерживая его снизу растопыренными пальцами, говорил внушительно:

— Наш-то директор, Борис Петрович, — правильный человек. Школа, как тот смазанный механизм работает.

Он звонко откусил крепкими зубами кусок сахару и, пососав его, солидно продолжал:

— Мне вчерась говорит, наш-то директор, — не думайте, говорит, Фома Никитич, что вы есть винтик небольшой, неважный, — от вас многое зависит…

Он помолчал и значительно подтвердил:

— Еще ба! Стою на ответственном посту.

Фоме Никитичу на мгновенье представилась сияющая от восторга рожица Толи Плотникова, когда тот подбежал недавно к нему: «Фома Никитич, Фома Никитич, я по географии пять получил!» Он его тогда еще похвалил: «Молодец, Плотников, я же говорил, что у тебя голова, как у того министра. А ты кем полагаешь быть, как подрастешь?» — «Первым помощником Сталина!» — ни на секунду не задумываясь ответил Толя. — «Хорошее дело задумал», — одобрил Фома Никитич.