Наверно, чтобы застить отраженья, Фэйхоа муслиновые одеянья развесила на складне. Волоконца ароматических дымков, источаясь из палочек, вились вокруг нее змеею найа, найа, найа[1].

Курнопай то обмирал от волнения, наблюдая за Фэйхоа, то егозился, с головою укрываясь, и взбуровливался плед, как воды океана, когда забухтят придонные вулканы. Но по мере того как завершалось ее раздевание, ему становилось совестней, и только она ударом пальцев отбросила со спины умащенные волосы, весь скорчился, забоявшись, что Фейхоа готовно очутится рядом, и тогда он погибнет от стыда.

Фэйхоа не спешила, чутка. Была она в тайном гареме Главправа, так называли наложницы между собой Хозяина государства. Лишь только сержанты дворца дотянулись до власти, целую ночь Болт Бух Грей кутил в гареме с соратниками, а наутро объявил незаконным супругам Главправа, что их не посадят в тюрьму за угодливость узурпатору, ежели согласятся они осуществить одну из задач революции. Ну, конечно, они согласились с условием и остались во дворце. Для виду сержанты поспорили. Не собирались они выдворять из дворца восходно-красивых женщин, отовсюду свезенных евнухами. Лично ее, говорили, привезли маленькой девочкой, а откуда — лишь слухи: из Перу, из Гранады в Испании, с острова Бали, из Аравии, из рыбацкой деревни в Гоа, а в последние месяцы уже доставляли из Японии, Бирмы, с Таиланда, с Аляски…

При дворце просвещали, холили, в день совершеннолетия перевели из питомника, проказливого и дружного, в тихий гарем соперниц и ожидания, которое, как исполнится, приносит только отчаяние.

Хозяин государства, ни с кем не делившийся властью и правом на щедрость, подарил ей на вечное пользование именно эти покои, где теперь Фэйхоа никак не могла подготовить душу к посвящению Курнопая в мужчины.

За коричнево-нежную теплоту ее тела дали девочке имя Корица. В присутствии евнухов с глазами удавов — могли бы они загипнотизировать даже торпеду, пущенную на корабль, — Главный Правитель изрек, что не было никогда на земле девушки такого окраса, но при этой неповторимости куда исключительнее невинность ее, чудом каким-то не канувшая среди беспечных страстей питомника.

Водили Корицу евнухи перед Главправом, как скаковую лошадь на ярмарке перед ордой покупателей, и сделалась она зачарованной, и повеяло от нее ароматом весенней пустыни и легкого зноя песков, а ему показалось — духом плодов фэйхоа. И нарекли Корицу именем Фэйхоа.

Есть в Ориссе[2], в окружении хлебных деревьев и кокосовых пальм, чуть в низине, словно почва промялась от тяжести, сложенный из песчаника по образу колесницы храм. На каждой каменной глыбе, подставленной всякому взгляду, — скульптуры, скульптуры, скульптуры о женщине и мужчине, о том, что бывает меж ними. Этот храм навестило посольское чадо, и запомнило игры в их открытом призыве, и назвало его храмом сексопоклонников. Чадо, сделавшись властелином самийцев, припоминало скульптуру соитий и приготовления к ним. Даже его изощренный в догадках рассудок не мог приоткрыть, зачем угнездилась на корточках подле ног обнаженных мужчины и женщины и засматривает в их лица голая и смазливая, но не господского типа девушка. Не посольское чадо раскавычит ту сцену, а впадающий в алчную немощь поиссохший от возраста узурпатор. Отобрал он в питомнике девушек-возбудительниц. Вбегали голышками, едва ускользали евнухи, и присаживались перед своим господом на уровне тряских коленей, и, если не было надобности, прочь уносились — тайфун не настигнет.

Фэйхоа не далась, когда евнухи попытались освободить ее от мантильи. Они посмурнели, отсылаемые Главправом. И Хозяин признался, что САМ пожелал, чтобы она открылась перед законным супругом. Она допускала, что у САМОГО испрашивал президент, можно ль побыть с Корицей, и тот разрешить соизволил. И якобы САМ считает, что президент — законный ее супруг, чему она не поверила и так заявила Главправу, поскольку читала в газетах опровержения его канцелярии, что нет никакого гарема у чистого человека, правящего державой, а только первая дама их распрекрасной страны, ему нареченная в жены всезаветным САМИМ.

— Полноте, перуанка, аравийка, испанка, японка, пора бы тебе не пенять благодетелю то, что пеняют враги. И другое усвой, невинный росточек цивилизаций песков, океанских просторов: у неба права иные и правда такая, о которой доли земные знать не должны.

Фэйхоа осмелела сильнее:

— «Доли земные»? Значит, народ?

Сановность не истребилась в жестах, в улыбке Главправа. Он терпеливо промолвил:

— Планеты — не только люди. Все, что внутри и снаружи, — земная бессчетность. Она целиком управляется небом, и убого об этом догадываться, и хорошо. Почему астронавты страдают, сходят с ума, укрываются от расспросов? Потому что никак не стыкуется правда планеты, надежды планеты с правдой и верой богов. САМ, ОН от неба. Я властелин над вами, ОН — надо мной.

Главправ полоснул ладонью в голубом от курений воздухе, как бы незримо одежды рассек. И Фэйхоа обнажилась невольно, но мигом очнулась, заметив в проеме двери широкогубую Юлу. Они подружками были, часами купались в бассейне и, наряжаясь в юбочки из разноцветных перьев, бамбука и нитей койры, вдвоем танцевали танцы островитян. Потом она фантазировала танцы, которые словно бы исполняли жаркие девы барханов, обвитые шелком, или таджички из давней Кушании, где вызрел мудрец Заратуштра. Было и представляла царевну из Атлантиды, страны, из которой не все утонули, и, побросав корабли, тишком разбрелись по свету, чтобы жить вдалеке от водных стихий.

Летуче, на кончиках пальцев, прогнутая в талии, к ним подбежала Юла и, грустная, опустилась в покорную позу.

Фэйхоа тут схитрила: пусть Юла, как ласковая, побудет с великим героем. Но уязвленный Главправ распожарил протест, и тогда Фэйхоа притворилась: коль отошлет властелин печальную Юлу, значит, любит, ибо любовь — это двое с таинством наедине. И польщенный диктатор выпроводил полинезийку.

Умом побуждая влечение, постылостью чувства он мучился, и виновато глядел, и принял ее уловку: с иными он многогреховен, а с нею пускай его свяжет духовность и непорочность сама.

В ночь кутежа сержантов в покоях она укрылась, больна-де и праздник испортит. И вот Курнопай на ложе, а она-то невинна и в посвятительницы не годится.

Да что ж ей придумать? Прибегнуть к обману? Чувства вихрятся и мысли: смерчи пустынь. Ведь попытают Курнопу, сделался ли мужчиной, сам попытает главсерж Бэ Бэ Гэ… Ох, не сумеет солгать. И назначат ему другую, а она, Фэйхоа, попадет в заключение. Посвященство — политика государства. Покарают жестоко, коль главсерж, уделивший ее Курнопаю, на пиру победителей соратникам пригрозил, дабы ни-ни — не зарились на Фэйхоа.

Пусть обман лишь раскроет главсерж Болт Бух Грей. Для него-то невинность не дар. Для политика выше политики нет ничего, для военного выше войны. Что им девственность, верность, заботы любви? Им всевластно вдвигать бы жесткий устав в аппараты державы, выставляться на самых заметных местах, забавляться штурвалом, позабывши про совесть, посулы и страх. А водить корабли — капитанство, не слалом.

Курнопай, он невинен, но страстью пытлив. Чистота чистоту не погубит. Для меня он, а я для него, что прилив для лагуны: прибудет у нас, прибудет.

Он расплакался. Зачем был ознобный восторг? Мнилось, что уплывал в ночной океан, когда от гребков ладоней возникают водовороты, а на небе мерцают созвездия Зодиака и внезапно ставшая знаменитой Сетка, о которой до недавней поры никто не знал, и вдруг оказывается, что гуманоиды, зачастившие в Самию на «тарелках» и даже однажды потерпевшие крушение над джунглями, оттуда? Зачем, зачем нужен был восторг, чтобы после согнуло болью и опечалило безразличием, как тогда, когда при них с отцом завалился на бок в ручье мустанг и корчился перед смертью, а он, нелепый Курнопай, почему-то кинулся мустангу на помощь, и едва выбежал на отмель, точно примагнитился к дну, скрючивала неодолимая судорога. И врубился бы носом в галечник, не подоспей отец да не выхвати из ручья за брючный ремень.