— Тут вот в чем дело… — Фомичев еще более побагровел. — В общем, мать опасается, что она жениться, то есть замуж выйдет, а он в армию. Тут она развод устроит, лимитчица эта, «жировку» сделает, отсудит комнату, а мы в одной останемся. Они, эти лимитчицы, часто так делают, чтобы в Москве быстрее прописаться. Брат мать не слушает, уже заявление подавать собираются, как ему восемнадцать стукнет, ей то уже 19-ть… — Фомичев говорил быстро, проглатывая окончания, явно опасаясь, что командир его не дослушает. — Мне бы в отпуск, я б его образумил. Мне ведь тоже из-за него в одной комнате с матерью жить неохота.

Неприятный осадок появился у Ратникова от поведанной Фомичевым истории, далекой от его понимания. Потому он решил «проконсультироваться»:

— Ну-ка, позови дежурного.

Фомичев через минуту вернулся с Рябининым. Даже в своей мешковатой шинели, рослый, стройный лейтенант смотрелся орлом рядом с невзрачным земляком.

— Слушай Михаил, я в ваших московских делах не очень разбираюсь, объясни мне, чего он хочет. Действительно, это такое горе, если его брат женится на лимитчице?

— Не знаю, — на лице у лейтенанта появилось брезгливое выражение, — в таких делах только пенсионеры хорошо разбираются.

— Как же, товарищ лейтенант, вы разве не знаете? Так часто бывает, запудрит деревенская девка парню мозги, въедет в квартиру, пропишется, а потом разведется и комнату отсудит. И свободна и прописка московская в кармане, — Фомичев был искренне удивлен, что офицеры не могут понять таких само собой разумеющихся, по его понятию, вещей.

— Ты бы, чем об этом думать, лучше бы спортом занялся, глядишь, не был бы таким… — Рябинин не стал уточнять, только выразительно отмахнул рукой. — Товарищ подполковник, дело это яйца выеденного не стоит, они там сами во всем разберутся.

Фомичев явно не ожидал подобной реакции «земляка», он очень рассчитывал на его понимание и помощь, но не терял надежды разжалобить командира:

— Товарищ подполковник, мы только три года назад как отдельную квартиру получили, мать всю жизнь в коммуналке промучилась.

— Ты матерью не прикрывайся, о себе печешься, так и скажи. А может любовь у брата твоего и не надо им твоей комнаты, — перебил Рябинин.

— Товарищ подполковник, — уже молящее просил Фомичев, — отпустите пожалуйста!

Ратников тяжело с отдувом вздохнул и подумал: «Надо же, романтичный оказался этот Рябинин, а вот Фомичеву, хоть он и моложе, этой романтики, пожалуй, с рождения не дано». Он не сочувствовал Фомичеву, ему было жаль его мать. Он представил ее себе, характерный типичный пример матери-одиночки, попавшей смолоду в столицу, которая «слезам не верит». Пожилая, малограмотная выбившаяся из сил, поднимая на ноги двух сыновей, существовавшая на одну небольшую, тяжело дававшуюся зарплату, всю жизнь мечтавшая об отдельной квартире, всего привыкшая бояться. И теперь, напуганная слухами, она вновь боится потерять с таким трудом заработанное, относительно благоустроенное жилье. Но помочь он ей ничем не мог.

— Видишь ли, Фомичев, пойми меня правильно, отпуск по семейным обстоятельствам предоставляется по веским основаниям, например, смерть или болезнь близких, при наличии соответствующей телеграммы, заверенной военкомом. Так что, извини, не положено.

— Можно ведь и без телеграммы, мне очень надо, — канючил Фомичев.

— Отпуск предоставляется за успехи в боевой и политической подготовке. А у тебя какие успехи? Служил бы ты нормально, а так, что другие скажут? — продолжал разъяснять свою позицию Ратников.

— Я так и думал, что откажите, — обреченно проговорил Фомичев.

— Ну, сам посуди, на каком основании я тебя отпущу, на основании твоей блажи? Я бы тебе тоже посоветовал мужиком быть, спуску всяким Матвейчукам не давать, от работы не бегать. Будешь хорошо служить поедешь в отпуск, у тебя еще целый год службы впереди, — терпеливо убеждал подполковник.

— Как тут служить, если я один, а нас, москвичей, не любят, — нервно огрызнулся Фомичев.

— За что ж тебя любить, если ты всякий раз сачконуть норовишь. Посмотри, как другие работают.

— Просто за меня заступиться некому. Вон грузины, тоже на работе не переламываются, а их никто не трогает, не парафинит, — неожиданно хлюпик обнаружил наблюдательность.

— Что ты мелешь? У нас в дивизионе грузин один Церегидзе! — резко повысил голос подполковник.

— Да мне без разницы, все они черные одинаковые, но как другие не вкалывают, и все на хороших местах.

Камень был в командирский огород: отчаявшись вымолить отпуск, хлюпик обнаглел.

— Что ты тут болтаешь, это Григорянц, что ли не работает? Да он один за целую бригаду пашет. Ладно, шагай отсюда, пока… — неуставная совсем недвусмысленная команда давала понять, об окончании «аудиенции».

Фомичев, съежившийся под негодующим взглядом командира, качнулся, словно его ударили, неловко повернулся и быстро засеменил к двери.

— Вот ублюдок мелкий, туда же, критикует! — вырвалось у Ратникова.

— Я ведь за него сначала заступаться пытался, а теперь вижу, не стоит он того. Эту породу я хорошо знаю. Таких доходяг шпана всегда для затравки вперед посылает, драки затевать. А здесь он один и нутро гнилое сразу проявилось, — Михаил презрительно покосился на закрывшуюся за Фомичевым дверь.

В канцелярии воцарилось молчание, вскоре прерванное Ратниковым:

— Давно у меня в дивизионе москвичей не было и я, грешным делом, считал, что там у вас молодежь сплошь какие-нибудь рокеры, панки, металлисты и прочая сдвинутая шелупонь. Вон Игорь мой, год там пробыл и чего только не понабрался. А тут сразу два москвича и ни один, ни то, ни другое, ни третье. А может и ты, когда помоложе был, в студенческой среде неформалил? — с усмешкой спросил Ратников.

— Никогда к ним не тянуло. Хотя знаете, большинство из этих неформалов вполне безобидны, — охотно втянулся в разговор Михаил.

— Чего ж тогда везде им кости перемывают кому не лень, и в газетах и по телевизору? Да ты садись Миша, — подполковник указал на стул за столом замполита. — Когда я молодой был, помню, тогда вот также стиляг позором клеймили.

— Да, не знаю, наверное, это как-то непривычно для большинства, что они делают, как одеваются, да и для милиции есть отдушина, работу изображать.

— Что ты имеешь в виду? — не понял Рябинина подполковник.

— Ну, сами посудите, разогнать группу тусующихся парней и девчонок куда как безопаснее, чем на шпану, или настоящих бандитов ходить, — с плохо скрываемой злостью пояснил Михаил. — И вообще, значение всех эти неформальных сообществ сильно преувеличено, раздуто газетчиками. Они на броском материале имя себе делают. Конечно, в Москве всякого навалом. Но вы вот часто там бываете?

— Проездом каждый год.

— Ну, и видели этих самых неформалов?

— Да, как-то, знаешь, не пришлось. Я, правда, особо не присматривался.

— К ним и присматриваться не надо, их сразу видно. Просто их не так уж много, Основная часть молодежи у нас вполне обычная, нормальная, не сдвинутая. Работают, учатся, с такими же нормальными девушками ходят, женятся, семьи заводят. К тому же большинство такие же как я, дети простых работяг и не имеют ни свободного времени, ни лишних денег, чтобы болтаться по ночам на мотоциклах, обряжаться во всякие побрякушки, прически себе сооружать в виде гребня, знаете, «ирокез» называется, или рожи размалевывать…

Рябинин говорил уверенно, даже увлеченно, приводя в виде положительного примера, конечно, прежде всего, самого себя, и своих друзей, знакомых, не сомневаясь, что таких как он и подобных ему даже в Москве абсолютное большинство.

— А вы знаете, — продолжал Михаил, — что есть не только неформалы, о которых вы здесь упоминали, но и те, о которых ни одна газета не пишет. Это так называемые антинеформалы, они борются и с панками, и с рокерами, и с металлистами, и с кришнаитами.

— Нет, первый раз слышу, — с интересом внимал Рябинину подполковник. — А почему же тогда о них молчат?

— Да потому что они у власти в фаворе. Это всякие там «ленинцы», «отечество», и мордовороты накачанные, что из Подмосковья наезжают. Вот они с неформалами борются, — по выражению лица Михаила чувствовалось, что и к этим «борцам» он относится безо всякого пиетета.