— Иди же сюда, Таня,— сказал он,— мы все хотим, тебя видеть!..

Ряды девятого «Б» заколебались, зазыбились, однако никто из них не вышел.

И когда Эраст Георгиевич, повторяя свой призыв, повысил голос, в ответ ему растерянно прозвучало:

— Ее здесь нет!..

Но не будем попусту ни дразнить, ни тревожить читателя. Ничего трагического с Таней в то утро не произошло. Когда в школе началась торжественная линейка, она в одиночестве брела по закоулкам, выбирая самые безлюдные, и букетик хризантем, приготовленный с вечера ее мамой, печально, головкой книзу, висел в ее руке. Она шла, не замечая, что держит в руке цветы, а заметив — поискала глазами, куда бы их деть, и сунула между пружинистых веточек тополя и его стволом, одетым корявой корон.

Стремясь отсрочить неизбежный миг, она долго кружила, то приближаясь к кварталу, где находилась школа, то поворачивая в сторону. Ей хотелось по крайней мере прийти позже, когда линейка закончится, и как-нибудь незаметно забраться, забиться на самую дальнюю парту...

Но серое небо и крупные, редкие капли дождя, пятнышками расплывающиеся на асфальте, против желания тянули ее к школе. Наконец она оказалась в нескольких шагах от забора, за которым виднелись кумачовые полотнища, громыхал репродуктор и в паузах слышался взволнованный, устрашающий гул... Она различила свое имя...

Ей захотелось отступить назад, отбежать, спрятаться за углом...

И тут — это было в третий раз — Эраст Георгиевич повторил:

— Иди же к нам, Таня Ларионова...

Голос его, пропущенный через четыре динамика, звучал как голос с неба.

И Таня... Таня шагнула навстречу судьбе...

Едва она показалась в калитке, кто-то крикнул:

— Вот, вот она!..

Грянул школьный оркестр, забил барабан, запели трубы. Солнце, прорвав густые, низко плывущие облака, залило весь двор, сверкнуло в окнах и ярким софитом ударило Тане в глаза.

Таня в самом деле почувствовала себя так, будто она па сцене, будто наконец ей досталась — не какая-нибудь, а главная, самая главная роль! Сейчас она была равна Анастасии Вертинской, Беате Тышкевич, Людмиле Гурченко — каждой в отдельности и всем вместе взятым!..

Она стояла посреди огромного школьного двора, стояла не сутулясь, не горбясь, только слегка нагнув голову, слегка щуря ослепленные солнцем глаза и теребя краешек передника — простая, обыкновенная девочка, о которой пишут в газетах...

Школьный оркестр отгремел, и вместе с последними звуками в медных трубах потухло солнце. Просвет в тучах заволокло, но этого никто не заметил. Все смотрели на Таню. Эраст Георгиевич сказал:

— А теперь, Таня, расскажи нам обо всем сама, своими словами...

Таня молчала.

Быстрым, семенящим от волнения шагом к ней подошла старая немка Клавдия Васильевна Камерон. Он обняла Таню и поцеловала в лоб.

— Я понимаю... Мы все понимаем тебя, Танечка, сказала она.— Об этом так просто не расскажешь... Я уж бабушка, и я представляю, как тебе обязаны родители мальчика... И они, и мы все... Спасибо тебе, Таня!..

В добрых светлых глазах Клавдии Васильевны проступи ли прозрачные слезы.

Это было сказано так, что оркестр без всякой команды сыграл короткий туш.

Несколько капель дождя упало на стол президиума.

— Что же ты, Ларионова?.. Ведь мы ждем,— нетерпеливо сказала Екатерина Ивановна Ферапонтова и очень выразительно посмотрела в небо. Но никто из почетных гостей ее не поддержал. И было бы странно, если бы кто-то сейчас, перед вот этой рисковавшей жизнью девочкой, испугался нескольких капель дождя!..

И Таня... Таня забыла обо всем, что ее мучило все эти дни. Она сделала то, чего от нее ждали. Она подняла голову, посмотрела вокруг, улыбнулась. И подошла к микрофону.

И нет никакого сомнения, что она бы превосходно и до конца довела свою роль, если бы не ветер, который вперемешку с пылью и дождем ворвался вдруг в город и обрушился на школу № 13. Таня еще не успела произнести и слова, как где-то хлопнуло и вдребезги рассыпалось окно, сбило какой-то портрет, перекосило полотнище. Тут все сорвались со своих мест и, не соблюдая никакого порядка, хлынули в школьные двери. Увеличивая общую суматоху, внезапно подломился и рухнул шест с радиоконструкцией... Но мы не хотим столь мрачными подробностями перегружать повествование, посвященное этому праздничному дню.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ,

в которой Эраст Георгиевич провозглашает новый метод воспитания

В тот же волнующий и до отказа насыщенный событиями день в школе состоялось заседание педсовета. Надо ли пояснять, что это был далеко не обычный педсовет?..

Все чувствовали, что после полосы какого-то застоя, какой-то неопределенности, которая началась с уходом Ферапонтовой, после всяческих одобрений, неодобрений, сомнений, предостережений, после недавнего внушения на учительской конференции,— а всем было известно, чьих рук это дело,— после всего этого школа № 13 парила теперь на недосягаемой высоте.

И вот здесь собрался внеочередной, незапланированный, можно сказать, чрезвычайный педсовет. К тому времени бурная, но короткая гроза успела окончательно затихнуть, а небо — проясниться и отсиять великолепной радугой, и даже еще не просохшие лужи на школьном дворе напоминали теперь не столько об утреннем ненастье, сколько о пережитом торжестве.

Все столы в учительской, даже тумбочка под телефоном, были уставлены пышными букетами астр и хризантем. В тонких мензурках, принесенных из химического кабинета, пламенели гладиолусы. Чтобы разбавить густой оранжерейный аромат, окна в учительской распахнули настежь.

Учителя, отдохнувшие, посвежевшие за лето, принаряженные, возбужденные всем происшедшим, напоминали не педагогов, а многочисленных родственников, сошедшихся на семейный праздник. У всех было приподнятое настроение, всем было радостно, всем хотелось говорить друг другу только самые приятные слова. Женщины, в нарушение правил, великодушно разрешили мужчинам курить. Правда, мужчин среди них было всего трое: молодой румяный физик Попов, который, занимаясь альпинизмом, не курил вовсе; преподаватель истории Рюриков, который альпинизмом не занимался, но тоже не курил, и которого, в связи с этими обстоятельствами, молоденькие смешливые учительницы почти не считали за мужчину. Третьим же был Эраст Георгиевич — он, как нам известно, курил, однако никогда не злоупотреблял своим директорским положением. Так что, возможно, Теренция Павловна думала как раз о нем, когда предложила выдать мужчинам на сегодня такую льготу. Во всяком случае, говоря, что сегодня они это заслужили, она протянула Эрасту Георгиевичу самый красивый, бархатно-черный гладиолус. Эраст же Георгиевич, улыбаясь, растерянно развел руками, потом выдернул из стоявшей перед ним мензурки тоже очень красивый, но белый гладиолус и вручил его Теренции Павловне, сказав, что все сегодня многое заслужили, а она в особенности. И все снова зааплодировали, от души любуясь Теренцией Павловной, алой от смущенья, с белым гладиолусом, прижатым к груди. Она была не только красивой женщиной, но и руководительницей 9 «Б», где училась Таня Ларионова...

Потом заговорили о Тане Ларионовой, о статье в газете, о том, какое впечатление произведет она в других школах, а также о перспективах, которые открываются перед школой № 13 теперь.

— Воображаю,— сказала учительница химии,— воображаю, как Ферапонтова сегодня раскрыла газету и увидела... Нет, я этого даже вообразить не могу!..— Она едко рассмеялась.

— А в тридцать первой!.. Пускай почитают о нас в тридцать первой!..— поддержала ее англичанка Людмила Сергеевна,— Они все носятся со своим английским театром, только что-то пока про них никто ничего не пишет!..

— Как хотите, но для меня это полнейшая неожиданность,— созналась преподавательница математики.— Таня Ларионова!.. Я ведь чуть не оставила ее на переэкзаменовку!..