— Как?..

— Да, как... Ну, просто как к человеку,— добавила она, заметив его смущение и сама смутившись.— Ты не удивляйся, мне это очень важно узнать. Очень.

— Ты и сама знаешь,— сказал он глухо, голос его вдруг как бы споткнулся, переломился. Он отвел глаза.

— Да,— сказала она.— То есть нет. Я ничего не знаю. Тебе... Что, если тебе только кажется, что ты меня знаешь, а на самом деле... На самом деле я совсем не такая...

— А какая же?

— Совсем не такая, как ты думаешь... Понимаешь?..Если бы вдруг узнал про меня что-нибудь... Что-нибудь такое, отчего все... Все от меня бы отшатнулись... Что тогда?

— Знаешь,— сказал он с явным облегчением,— если честно...

— Да, только честно...

— Я так и знал, что ты спросишь какую-нибудь чепуху.

— Это не чепуха. Ты просто ничего не знаешь.

— Чего я не знаю?

— Ничего ты не знаешь. Обо мне.— Ее давно уже бил озноб, и теперь она еле удерживалась, чтобы не заклацать зубами.

— О тебе все всё знают,— усмехнулся он.— Ты знаменитость...

— А если это неправда?

— Что — неправда?

— Да все... Все это?..

— О чем ты говоришь?..

— А ты не понимаешь?

— Нет,— сознался он, недовольно хмыкнув.— Ничего не понимаю.

— Ну, все... Что про меня написали, говорили... Если вдруг бы оказалось, что ничего такого на самом деле и не было?

— Как — не было?

— А так: не было — и все...

— А что же было?

— Мало ли что!.. Например, оказалось бы, что никакого мальчика я не спасала, а взяла и выдумала сама всю эту историю, и написала в газету, а там поверили... Что тогда?

— Тогда? — Женя стремился не подавать вида, но он все-таки растерялся.— Тогда?.. Послушай, что это тебе сегодня приспичило сочинять всякую ерунду?

— Нет, ты подожди, ты сначала ответь,— что тогда?

— Тогда, тогда...— Женя начал сердиться.— Тогда я тебя спросил бы — зачем тебе это было нужно? Я только не понимаю, к чему весь этот дурацкий разговор...

— Ты спросил бы... А я... А я бы сказала: ведь бывают на свете счастливчики, которым все дается природой — талант, ум, красота... Дается! А за что? Чем они лучше тех, у кого ничего такого нет?.. Ведь это несправедливо, Женя! Ведь и тем, другим, тоже хочется... А у них нет! Ничего нет! Как же им жить? И в чем они виноваты? Вот они и придумывают, чего никогда не было!..

— Виноваты,— хмуро проговорил Горожанкин. — Если бы они по-настоящему захотели...— Но оборвал уже готовый ответ. Что-то в ее словах или в самом ее голосе насторожило Женю. Он пристально и одновременно с испугом заглянул, всмотрелся в ее лицо.

— Ты что?.. Ты о ком это?..

Она молчала.

— Ты это... серьезно?..

— Серьезно...— Она перевела дыхание.— Совершенно серьезно...

— Но как же...— потерянно забормотал Горожанкин.— Как же... Как же ты...— Он невольно от нее отодвинулся. То есть он остался стоять на месте, но откинул назад голову и плечи, она заметила это.

«Ну вот, — метнулось у нее в голове, — ну вот, ну вот... и все».

И в следующее мгновение она почувствовала, что стремительно падает, летит в какую-то пропасть, в узкую, бездонную яму, и где-то там, в невероятной глубине холодно блестят его глаза...

Но тут она расхохоталась. Она так безудержно закатилась-залилась, что даже согнулась. И Женя, оторопев, только хмыкнул, а потом и сам, преодолев замешательство, присоединился к ней. Так они стояли на краю безлюдного перрона и хохотали, поглядывая друг на друга, раскачиваясь и приседая от изнеможения.

Какой-то железнодорожник, в плаще с капюшоном, прошел мимо, замедлив шаги, но ничего не сказал. Однако его появление несколько отрезвило обоих.

— Ты поверил?.. Ну, сознайся, — поверил?

— Ну, не то, чтобы поверил, а... — Он перебил себя, виновато уточнив:— Знаешь, это как в театре: вдруг покажется...

— Знаю, — сказала Таня.

Он пошел проводить ее, они поднялись на мост. Дождь все моросил, мелкий, похожий на туман. И в этом тумане тускло, жемчужно светились упруго-покатые крыши длинных составов. В отдалении глыбилось здание вокзала. Где-то часто и коротко сигналил маневровый паровоз. Перед мостом, возле металлического столба, затканного проводами, стояла железная будка, на ней было крупно выведено белой краской: «Высокое напряжение опасно для жизни».

Они шли по мосту, длинному, узкому, перила по обе стороны блестели и терялись в темноте, как рельсы, уводящие в бесконечность.

— Постоим? — сказала она.

Мост казался здесь необычайно высоким, вознесенным над далекой землей, над городом, над всем миром. Они стояли, опершись локтями о поручни, слегка касаясь друг друга плечами.

— Все-таки, — вспомнил он, — зачем ты меня позвала?

Она не ответила, не повернула головы.

Там, где они остановились, мост был ярко освещен. У Тани искрились волосы, брови, лицо было мокрым. Ему неожиданно померещилось, что она плачет.

— Таня, — сказал он, — ты что?.. — И вдруг неуклюже потянулся и поцеловал ее в холодный висок.

Она качнулась в сторону, отпрянула на середину моста. И побежала, часто и дробно стуча каблуками по дощатому настилу. Она не оборачивалась, зная, что он, приотстав следует за нею — растерянный, милый, глупый Женя Горожанкин....

«Нет...— думала она.— Признаться?.. Нет... Никогда!..»

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ,

из которой следует, что парадоксы занимают отнюдь не последнее место в нашей жизни

 «Нет!.. Никогда!..»— сказала себе Таня в прошлой главе, но много ли значат наши чувства, особенно когда их выражают в столь категорической форме?

...Едва на фланге первоклассников послышалась какая-то странная возня, какая-то борьба и копошенье, и рыжий мальчишка, всклокоченный, багровый от натуги, вырвался вперед и побежал туда, к директору, к Сереже Щеглову, едва он ринулся вперед и выкрикнул свое отчаянное: «Это я! Это не он, а я!»; едва, — разумеется, прежде всех опомнился школьный завхоз Вдовицын и заорал: «Догнать!.. Держать!..» — едва в какие-то доли секунды случилось все это, как Таню толкнуло, подхватило, выбросило из глубины строя. Она кого-то задела, заставила отшатнуться, шарахнуться в сторону — и выкрикнула что-то вроде «Не надо! Не надо!» — она сама не знала, что такое она выкрикнула. Но среди общей сумятицы, когда Бобошкин рыжим крольчонком — бывают ли такие?.. Но выглядел он именно до безумия перепуганным рыжим крольчонком — когда Бобошкин улепетывал во все лопатки, и никто даже движения не сделал, чтобы задержать его, или просто подставить ножку — достаточно было кому-нибудь, даже не выходи из строя, выставить ногу — и Бобошкин бы растянулся на земле, так ошалело, беспамятно бежал он вдоль строя, в полушаге от первой шеренги! — среди общей сумятицы голос Тани не привлек внимания, никто не видел ее лица, только Эраст Георгиевич, стоя перед линейкой, заметил его выражение — и не понял еще ничего, но почувствовал, что главное — что-то главное только сейчас начнется. Он тут же нашелся, скомандовал: «Разойтись по классам!» — а сам, подбежав к Тане, положил ей на плечо руку и надавил на него книзу, как бы насильно смиряя, успокаивая, прося подождать...

Потом, в кабинете, с той же улыбкой, с какой он все время обращался к ней, то есть с мягкой, подбадривающей улыбкой, ставящей Таню почти в равное с ним положение, он спросил, что такое хочет она ему сказать.

Еще не тревогу — лишь тень отдаленной, нависающей тревоги уловила она в голосе и зыбкой голубизне глаз Эраста Георгиевича... Он ничего не подозревал — и это было самое ужасное!..

— Я хочу... хочу сознаться...— выдавила она через силу и приподнялась со стула.

— Сознаться? Ты?.. В чем?..

— Сейчас... Сейчас я скажу...

— Ты сядь,— дружелюбно проговорил Эраст Георгиевич,— сядь, не волнуйся...— Однако сам зачем-то привстал. И с запоздалым смущеньем заметив, что так, безо всякой нужды, стоит перед Таней, тут же налил из графина воды и протянул ей стакан.