Женя был обескуражен, унижен, разъярен. Он твердо решил больше никогда не смотреть в ее сторону. И, естественно, замялся, когда Маша предложила ему отправиться к Тане. В конце концов он согласился с Машей, но лишь потому, что ставил интересы науки выше личного самолюбия.

Что же касается Маши, то кроме разнообразных общественных нагрузок у нее была еще добровольная нагрузка переживать за своих подруг... Впрочем, это вовсе не означает, что, уговаривая Женю, она имела в виду одни лишь побочные для науки проблемы: просто, будучи девочкой, она думала одновременно о разном, и если бы представить ее мысль на срезе, она выглядела бы наподобие многослойного пирога.

Итак, они отправились к Тане, и по дороге, совсем уже рядом с Таниным домом, им встретилась худощавая девушка, в очках и с деловитым черным галстучком. Она не шла, а летела, ничего не замечая вокруг, озаренная улыбкой, и, вполне вероятно, свалилась бы, с этой своей улыбкой, в глубокую траншею, которую вырыли в прошлом году поперек улицы и забыли засыпать — свалилась бы, если бы не Женя. Он вовремя протянул девушке руку. О чем впоследствии вспоминал с некоторым сожалением...

Судя по всему, они явились некстати. Таня собиралась плакать. Ее глаза были полны тяжелых, непролившихся слез. Судя по всему, до их прихода она лежала на кушетке, уткнувшись носом в подушку, и поднялась только для того, чтобы отворить дверь. Так что они пришли не вовремя. А может быть наоборот — когда и приходить к человеку, если не в тот момент, когда он собирается плакать?...

Тем не менее, Женя растерялся. Как и полагается мужчине, он не выносил, когда при нем плакали, это было все равно, что слышать, как скрипят вилкой по тарелке, вилкой или ножом. А едва он увидел Таню, ему показалось, что такими вот инструментами вооружился целый симфонический оркестр.

Неизвестно почему, но он почувствовал себя вдруг виноватым. Ему захотелось во что бы то ни стало ее развеселить и рассмешить. Пускай даже машиной Тьюринга, если это так на нее действует.

И он в самом деле ее рассмешил, но не машиной Тьюринга, а иначе: Женя стал рассказывать о своих психологических опытах. Тут она в самом деле рассмеялась, но он не обиделся, потому что знал, что вскоре все ее недоверие, должно было рассыпаться в пух и прах. И он тоже смеялся, в предвкушении этой минуты.

И Маша смеялась — оттого, что смеялась Таня. Она одна бы не сумела так быстро утешить подругу, она сначала бы поплакала вместе с Таней, прежде чем узнала бы и попыталась устранить причину слез. В общем, это заняло бы гораздо больше времени...

Потом Таня выскочила из комнаты, сполоснула лицо холодной водой, вернулась и стала слушать Женю очень внимательно. Но ему иногда приходилось прерывать объяснение предстоящих опытов по идеомоторике, потому что вдруг оба принимались хохотать, неизвестно над чем, может быть, вспоминая старое, во всяком случае просто удовольствие было смотреть на обоих, и Маша радовалась, думая, что вот, кончились взаимные терзания и неурядицы, все хорошо, просто замечательно, теперь Таня и Женя будут уважать друг друга, будут дружить, будут вместе учить уроки и делиться впечатлениями о прочитанных книгах, и так будет всегда, пока они не кончат школу, и не возьмутся за руки, и не отправятся куда-то по широкой и светлой дороге, между зеленых лугов, такая дорога обычно представлялась Маше, когда она думала о будущем.

И тут, не успела Маша все это себе как следует представить, Женя и Таня в самом деле взялись за руки, то есть Таня обхватила и крепко сжала левой рукой правую Женину руку возле кисти — и все повторилось точно так же как прежде: Женя безошибочно находил в любом месте спрятанный предмет. И при этом, ощущая на своем запястье легкую и крепкую Танину руку, он чувствовал, что каждое, даже самое потаенное движение ее передается ему с такой отчетливостью, как если бы в нем самом оно рождалось и угасало.

Таня, ни капельки раньше не сомневаясь, что Женя демонстрирует перед ней какой-то остроумный фокус, теперь испытывала перед ним робость, даже страх. Особенно после того, как Женя обнаружил в совершенно немыслимом месте, в жестяной коробке из-под индийского чая, которая в свою очередь находилась в коробке из-под туфель, а коробка была закутана в мамин платок, а мамин плиток в старое одеяло, а одеяло положено в гардероб, а гардероб заперт на ключ, а ключ положен в подвешенный к оконной раме горшочек с аспарагусом,— когда Женя, преодолев все, нашел на дне индийской коробки портрет Анастасии Вертинской,— вот когда, с помощью неотразимой Анастасии Вертинской, Таня поняла, как это серьёзно.

— Женька,— сказала она упавшим голосом,— как же у тебя получается?..— И уставилась на Женю, так что ему даже неловко сделалось от такого изумленного, такого восхищенного, такого потрясенного взгляда.

Но Женя заявил, что все это пустяки, сейчас он попробует самое главное — сейчас он без всякого физического контакта будет читать ее мысли.

— Как это — читать мысли?..—спросила Таня и с бессознательным опасением отстранилась от Жени.

А так,— сказал Женя и пристально посмотрел ей куда-то на лоб, на переносицу, между светлых, да еще и выгоревших за лето бровей.— Но тут многое будет зависеть от тебя самой.

— Да,— захлопала в ладоши Маша с таким счастливым видом, как будто эксперимент уже удался,— да, да, да!.. Тут нужно, чтобы у человека оказалось сильное воображение! А у тебя сильное, у тебя богатое воображение, Танька! Я не знаю, у кого еще такое воображение!..

Но тут случилось нечто такое, чего, при всей строптивости Таниного характера, при всей его для Жени загадочности, он все-таки не мог предположить.

Таня — заметил он — посмотрела на альбомы, разложенные по столу еще до их прихода, посмотрела на стопку фотографий, которые, видимо, хотела подклеить, но что-то ей помешало это сделать — и взгляд ее стал вдруг тусклым, померкшим, каким-то больным, точь-в-точь таким; как в тот момент, когда она отворяла дверь.

— Все это глупости,— сказала она сухо.— Пускай кто хочет занимается этими глупостями, а я не хочу.

— Как так?..

— А так! Не хочу — и все!..

Женя только пожал костлявыми плечами и удивленно

взглянул на Машу. Маша тоже ничего не понимала.

— Конечно,— заговорила она примиряюще,— это все сложно, многие совсем не признают телепатии... Но у любого замечательного открытия всегда были противники особенно в начале... Возьмите Дарвина... Или Коперника... Или Циолковского! А тут... Нет, вы только подумайте, к чему это приведет, если люди научатся читать друг у друга мысли?..

— Машенька,— сказал Женя,— ну, не надо... Ну, ведь не ты одна читаешь фантастические романы... Все знают, что это важно для межпланетных полетов и так далее...

— Да нет же, нет!.. То есть конечно — да, но самое главное — люди тогда перестанут притворяться, лгать, говорить неправду! Ведь тогда никто не сумеет скрывать свои мысли!.. Вы представляете?..

Маша увлеклась. Будучи комсоргом, она часто размышляла о положительных и отрицательных чертах морального облика своих молодых современников. Она не заметила, какой взгляд бросила на нее Таня.

Это был злой, это был пронизывающий, и вместе с тем, это был какой-то отчаянный взгляд, и это заметил и почувствовал Женя. И он стал смотреть на Таню, поняв, что тут есть какая-то тайна, и у Тани покраснели, попунцовели и сделались огненно-прозрачными уши, когда она ощутила, как смотрит на нее Женя. Она поняла: Женя догадался, что она не хочет, не хочет и боится, чтобы Женя, не постиг ее тайны, что ему теперь известно — у нее есть тайна, которую она прячет от всех. И чувствуя, как горят ее уши, она крикнула:

— Не смей!..

Они стояли поодаль друг от друга, и Женя не сделал ни одного движения, Маше было и невдомек, что произошло, какое поле догадок, предположений, опасений и тревог возникло между ними, поле неизвестной природы и происхождения, и она спросила — недоуменно и обиженно:

— Что — не смей?..

— Он знает,— сказала Таня.— И вообще — мне все это надоело! И нечего на меня таращиться!