— Кто хочет — пусть идет,— сказал он.

И зашагал по пустырю. Ухватив обрывок гремучей цепи, по-бурлацки прогнулся, поволок ее за собой. Мишка молча подошел к нему, вцепился в другой конец. Емельянов и Еремин переглянулись и стали грузить носилки.

На миг вокруг просветлело, раскатился гром. Игорь постоял, цыкнул сквозь зубы, набросал кирпичей в искореженное корыто, потащил к Собачьему Монблану.

Частый дождь мелким горохом барабанил по спинам.

Пусть.

Ребята не выдержат, бросят здесь его одного.

Пусть.

Клим отбросил мокрую прядь со лба. О, если бы сейчас разразился целый потоп!

Снова серую скорлупу неба расколола -голубая трещина. Струи воды сплошь заполнили пространство.

Сильнее! Еще сильнее! Ну, ну, наддай! Наддай еще! Неужели у тебя не хватит силенок согнать с пустыря пятерых ребят?

Никто не уходил. Работали молча, изредка деловито покрикивая друг на друга. И так же, как и Клим, не обращали внимания на дождь. Конечно, Мишка его никогда не покинет, это само собой. А Гена —секретарь комитета. Но Еремин? Маленький Еремин, у которого глазки похожи на двух мышат, сердито выглядывающих из норки? Что удерживает его здесь! А Игорь? Конечно, Игорь хочет показать, что он — не луже комсомольцев... Ах, да не все. ли равно, почему!..

Ага, рубашка начинает липнуть к спине. Уже? Тем лучше! Нечего бояться сырости! Бедные ребята...

Клим на секунду разогнулся и в полный голос, по-актерски вытянув правую руку в сторону дороги, прокричал:

— Мы не уйдем, хотя уйти

Имеем все права!

Четыре головы обернулись к нему — четыре ответные, озябшие улыбки.

— В наши вагоны, на нашем пути

Наши грузим дрова!

— отозвался Игорь. В его глазах блеснуло веселое ожесточение.

Вдруг Мишка схватился рукой с покрасневшей гусиной кожей за грудь, брови испуганно скакнули вверх:

— Кажется, все...— пробормотал он тихо.

И, вытерев ладонь о подкладку пиджака, сквозь которую уже успела просочиться вода, полез во внутренний карман. Клим понял — его тоже прошибло ознобом. Они присели на корточки, прижались один к другому боками, пригнулись и, кое-как заслонясь от дождя, достали комсомольские билеты. Каким-то чудом они пока сохранились сухими. Клим подозвал Еремина и Гену. У Гены под лыжным костюмом оказались еще свитер, плотная рубашка и майка. Посовещались и пришли к выводу, что Емельянову, как секретарю, можно сдать на время комсомольские билеты.

Он сложил их вместе, из предосторожности обернул носовым платком, засунул под майку. Игорь подошел к ребятам, и в его быстром взгляде Клим уловил что-то похожее на зависть. Но Игорь тут же самолюбиво отвернулся...

Дождь не ослабевал. Однако теперь Клим знал, что без его команды никто не покинет Собачий бугор.

Наконец, он вывел ребят на дорогу. Ботинки чавкали в размытой глине. Пустырь, черневший позади, напоминал унылое кладбище. Мишка остановился и, опираясь на плечо Еремина, снял сапог, вылил из него густую жижу.

— Вот сволочь,— сказал он, не уточнив, к чему именно относится это слово.

Жалкие, окоченевшие, надвинув на лоб отвисшие козырьки, брели они вдоль обочины. Брюки по самые колени облепила рыжая грязь. Казалось, будто бы они потерпели поражение, а не одержали победу.

— Запевай, Генка! — сказал Клим.

Емельянов растерянно оглянулся на Клима: не очень-то подходящее время для шуток.

— Я, наверное, застудил горло.

Гена кашлянул, потрогал кадык.

— Ревела буря, гром гремел...— мрачно подсказал Игорь.

У него еще хватало мужества для иронии. Но Клим не шутил.

— Наплевать на горло!— сказал он.— Запевай! Даешь «Интернационал»!

Гена грустно посмотрел в беспросветную даль. Тяжелое небо приникло к серой степи, оно сеяло дождь и сумерки. Гена вобрал в грудь воздуху, но тут же выпустил его, как проколотая футбольная камера. Тогда Клим, ни на кого не глядя, с упрямым азартом запел:

Никто не даст нам избавленья:

Ни бог, ни царь и ни герой...

Он сорвался, но Мишка подтянул ему баском:

Добьемся мы освобожденья,

—  и за ним уже подхватили Гена и Еремин:

Своею собственной рукой!

Ребята сбились в тесную кучку, ритм заставлял идти в ногу, Игорь сначала помалкивал и только усмехался, но затем строго нахмурился и тоже стал подпевать. У ребят распрямились плечи, они повытаскивали руки из карманов и размахивали в такт песне.

Когда дождь ослабевал, на них налетал холодный ветер, и густой туман, клубясь, вновь обволакивал все вокруг. Но они шли и пели. И не обходили встречных луж.

12

На другой день Гена Емельянов не пришел в школу. Зато пришла его мать. Она отправилась прямо в кабинет директора. Гена лежал с температурой 39,5°. Что это за ежедневные воскресники, или как их там — субботники, понедельники, после которых... Кроме того, Еремин отказался отвечать по геометрии: пусть отвечают, кто не ходил вчера на Собачий бугор!

Когда Клима вызвали к директору, он столкнулся на пороге кабинета с раздраженной математичкой. Мишка остался за дверью.

Прозвенел звонок. Из кабинета вышел Леонид Митрофанович.

— Что вы здесь делаете, Гольцман?

Мишка замялся:

— Бугров...

— Вас сюда вызывали? Нет?.. Тогда немедленно отправляйтесь в класс.

Острый взгляд Леонида Митрофановича проткнул Мишку, как шило.

Уныло поглядев на дверь, из-за которой доносились раскаты директорского баса, Мишка поплелся к лестнице. Леонид Митрофанович, неслышно ступая, огромный, как утес, двинулся за ним.

После уроков Клим, Игорь и Мишка бродили по городу. От вчерашнего восторженного состояния не осталось и следа. Узнав, что они все-таки приходили на Собачий бугор, ребята удивились—и только. Да и в самом деле — сейчас, после разговора с директором, их «подвиг» уже казался довольно глупым и никчемным.

— Что же все-таки он тебе сказал? — спросил Мишка.

— Надо бороться за успеваемость. Что же он еще скажет?

Давно так кисло не было на душе у Клима. Надо бы зайти к Генке... Но после скандала, который устроила в школе его мать, она вытурит их прямо с крыльца...

— Обязательно вытурит...— согласился Мишка.

...Моросило. Слезились окна домов. Бурые жухлые листья плавали в мелких лужах...

В этот день Клим вернулся домой в самом гнусном настроении. Он не мог ни читать, ни писать, ни заниматься уроками.

Случайно Клим наткнулся на тетрадь, которую нашел в библиотеке. Он совершенно забыл о ней и так и не сделал попытку вернуть неведомому владельцу.

На обложке — три загадочных буквы: «ДКЧ». Открыл первую страницу. Он чувствовал, что поступает нехорошо, но не мог оторваться, пока не прочел всю тетрадь.

13

9 сентября. «Авторитет, авторитет!.. Как вы смеете критиковать, подрывать, покушаться...» Когда сегодня на классном собрании, да еще в присутствии директрисы, я сказала, что Зинаида Борисовна сама виновата, если у нее на уроке вверх ногами ходят — историчка расплакалась, а директриса накинулась на меня: «Как, вы защищаете С?.. Кто дал вам право критиковать учителя!..» Потом она пригласила меня в кабинет, и кончилось тем, что завтра маму вызывают в школу...

«Я никак, никак не ожидала от вас ничего подобного»...— повторила она несколько раз. Но директриса— это еще понятно, она боится за себя... А М.? А моя умная, добрая, чудесная М.?.. Как меня бесит иногда ее всепрощение! «Знаешь,— сказала она,— ведь у 3. Б. двое детей и муж на костылях после фронта... Нельзя быть такой жестокой, как ты!» Жестокой? Голову даю на отсечение, что лет пятнадцать назад З. Б. была такой же, как вот эта С.! Бантики, чулочки, танцульки, подсказки — никакого настоящего интереса к науке! Ее пожалели — и не исключили из школы. Потом пожалели —и дали диплом. Потом пожалели — и сделали «авторитетным учителем». И теперь она портит сотни людей, потому-что никто у нее как следует не знает истории!