Надежда Ивановна робко ахнула, подхватила звякнувшую о стол вилку и торопливо вышла из комнаты. Она была на целую голову выше своего мужа,— статная, полнотелая, с красивым крупным лицом, но трепетно пугалась всего, что может рассердить Николая Николаевича.

...Четыре в квадрате— шестнадцать. Четыре в кубе — шестьдесят четыре. Четыре в четвертой степени...

...Шестьдесят четыре помножить на четыре... Получится...

Клим хмурился, остановив стеклянный взгляд на пустой тарелке. Он уже наизусть знал все, что произойдет дальше. Надежда Ивановна, с полотенцем через плечо, принесет и положит перед Николаем Николаевичем другую вилку, н Николай Николаевич снова поднимет ее, как и первую, и посмотрит на свет. Потом он вяло поморщится, то есть улыбнется, погладит жену по мягкому безвольному подбородку и скажет:

— Надеюсь, тебе понятно, что я никогда не придираюсь к пустякам...

И потом он будет есть манный суп. Потом паровые котлеты с гарниром из моркови. И они тоже будут есть эти скользкие, разваливающиеся котлеты и глотать морковь. Почему-то каждому, кто ест вместе с Николаем Николаевичем, становится неловко и стыдно, что у него нет язвы желудка... Потом Николай Николаевич ляжет отдыхать, а Надежда Ивановна уйдет на кухню. Там, в уединении, она будет есть жареное мясо или рыбу, густо смазав их горчицей или хреном. Она будет есть и мыть тарелки, а в промежутках между едой напевать негромким приятным голосом: «Я плачу, я стражду, душа истомилась в разлуке». Перед войной она училась в консерватории. Николай Николаевич даже купил ей пианино. «Настоящий «Беккер»,— говорит он знакомым.— Идеальный звук!» Пианино стоит в гостиной. На нем никто не играет. Весной в него насыпают нафталин. Покончив с посудой, Надежда Ивановна будет вытирать с него пыль.

...Шестьдесят четыре на четыре — двести пятьдесят шесть. Хорошо. Теперь пять в четвертой степени...

После манного супа на столе появились паровые котлеты.

...— Кстати, это ведь тебя касается...— расслышал Клим.

— Шестьсот двадцать пять,— сказал Клим.— Что меня касается?

В серых выпуклых глазах Надежды Ивановны метнулась тревога.

— Ты уже заговариваешься, Клим,— сказала она, подкладывая ему в тарелку.

— Это результат неумеренного чтения,—- сказал Николай Николаевич.— Нельзя столько читать в твоем возрасте.

— Знаю,— буркнул Клим.

— Она хочет с тобой познакомиться,—сказала Надежда Ивановна.— Умненькая, хорошенькая, просто прелесть! Да ты и сам увидишь...

Все цифры мгновенно выпрыгнули у Клима из головы.

— Кто хочет со мной познакомиться?

На полных губах Надежды Ивановны он заметил женски-коварную улыбку. Оказалось, что это дочь ее новой приятельницы, сверстница Клима, и что вместе с матерью она явится сегодня к ним вечером.

Клим поперхнулся котлетой.

— Зачем?

— Да нельзя же всю жизнь прожить таким бирюком!

— Можно,— сказал Клим.— Я лучше уйду. Ну их всех к черту!

— Ты слышишь, Николай? Но ведь у него же совершенно невыносимый характер!

— Характер тут ни при чем,— отозвался Николай Николаевич, тщательно обтирая губы салфеткой.— Но я настоятельно рекомендую тебе, Клим, заглянуть в зеркало. Ты зарос, как питекантроп. Под твоими ногтями нашли приют миллиарды болезнетворных бацилл и микробов. Тебе необходимо вступить в общение с девушками. Это облагородит твой внешний облик, а также твою, вульгарную и неряшливую речь.

Клим был уже готов взорваться, но его опередила Надежда Ивановна.

— Ну, Клим! Ну, пожалуйста! — заговорила она с вкрадчивым отчаянием.— Ты представляешь, в каком положении я окажусь?.. Я очень тебя прошу! Очень!

...Клим смутно почуял заговор. Но когда его так умоляли — он не умел противиться.

До самого вечера Клим сидел над логарифмически ми таблицами, возводя в степень и извлекая корни, как это требовало исследование знаменитой формулы Пьера Ферма. И все-таки, едва он увидел Лилю, как проклял свою уступчивость.

Она была в самом деле хорошенькой. Мало того, сама она прекрасно знала об этом. И знала, что это известно всем, хотела, чтобы все любовались ее легкой, гибкой фигуркой, ее черными волосами с белым бантом, ее маленькими яркими губками. Клима злило, что в этой куколке он не может отыскать ни единого изъяна. Но хотя Лилю выдавали бойкие любопытные глаза, держалась она безукоризненно, чинно мешала пустой чай и молчала, поглядывая на мамашу — чопорную женщину с плотно вросшим в мизинец золотым кольцом.

Его усадили рядом с Лилей, и чтобы вечер не пропал даром окончательно, Клим пытался продолжить в уме свои расчеты. Но раздражение, которое он испытывал из-за своей дурацкой роли, мешало ему сосредоточиться.

Однако все шло еще сносно, пока Лилиной маме показывали сервиз. Этот необыкновенный сервиз демонстрировали всем гостям, впервые появившимся у Бугровых. Он стоял на самом видном месте, в буфетной нише, и каждому бросался в глаза. И Лилина мамаша — точь-в-точь, как это делали другие,—восхищенно подносила к носу расписанные цветами чашечки с позолоченной ручкой, зачем-то щупала тончайший, почти прозрачный фарфор, отливающий перламутром.

— Саксонский! — сказал Николай Николаевич, и его бледные впалые щеки порозовели от гордости.

Потом наступила самая главная часть аттракциона: Лилиной мамаше предложили угадать стоимость удивительного сервиза, а когда ее воображение безнадежно увязло в мизерных суммах, Николай Николаевич приблизил рот к ее уху и, улыбаясь и как бы боясь оглушить ее невероятной цифрой, шепотом назвал цену. И Лилина мама испуганно всплеснула руками, и в глазах ее отразился наигранный ужас. Но тут же она — уже не просто с восхищением, но почти с благоговением — кончиками пальцев коснулась изящного кувшинчика и сказала:

— Но он стоит этого!.. Стоит! — и почти возмущенно посмотрела на всех по очереди, как будто бы кто-то сомневался, что сервиз действительно «стоит этого».

Когда же наконец сервизная тема оказалась исчерпанной, все обратили внимание, что в общем разговоре не участвует один Клим. Клим же впервые испытывал что-то вроде дружелюбного чувства к саксонским стекляшкам, которые хоть немного оттянули приближение неизбежной минуты. Но эта минута настала.

— Клим, да что же ты? — ободряюще рассмеялась Надежда Ивановна.— Будь кавалером! Предложи своей даме что-нибудь, возьми сахар!..

«Начинается»,— подумал Клим.

Багровея, он выложил на тарелочку перед Лилей груду печенья. Как быть с сахаром, он не знал. То ли просто пододвинуть сахарницу, то ли насыпать ей в чашку. Но тогда чьей же ложечкой? Своей или ее? Он ограничился тем, что поднес вазочку почти к самому Лилиному подбородку и сказал:

— Ну, берите, что ли...

После того как они помолчали еще немного, Николай Николаевич предложил, чтобы Клим показал ей свою библиотеку. Облегченно вздохнув, Клим вылез из-за стола.

Он провел Лилю в небольшую комнатку, заменявшую Бугровым кухню. Здесь над плитой висели шумовки и сковородки, у стены стоял сундук, на котором Клим спал. И сюда же, в полное распоряжение Клима, был поселен старый рассохшийся шкаф. Клим, не говоря ни слова, растворил недовольно скрипнувшие дверцы и молча предложил Лиле восхищаться.

Две самых верхних полки занимали сочинения классиков марксизма и книги по философии. Ниже расположилась, тускло мерцая золочеными переплетами, энциклопедия. Дальше следовали сочинения по истории, географии, политике. Наконец в самом низу стояли в боевых шеренгах любимые поэты.

Клим втайне надеялся, что, увидев его сокровища, Лиля ахнет. Но она не ахнула.

— Вот «Анти-Дюринг»,— сказал Клим и вытащил томик Энгельса.— Читали?

— Нет,— сказала Лиля.—- А что, это интересно?

Не ответив — даже отвечать на подобный вопрос

было бы унизительно — Клим достал «Происхождение семьи, частной собственности и государства»,

— Читали?

Лиля скучливо повела плечиком.

— Такие книги меня не увлекают.

— Ну, а, например, «Коммунистический манифест»? Он тоже не увлекает?