Это был номер “Науки и жизни”, порядком потрепанный, с обтерханными краями, раскрытый посредине, на статье о Пизанской башне, довольно пространной, к тому же набранной мелким шрифтом... Я поблагодарил и сказал, что вечером обязательно прочту.

— Ну нет уж, — возразил Александр Александрович, —

вы уж лучше сейчас.

Я взглянул на часы, обречено вздохнул и принялся за чтение.

— Очень убедительная статья, — сказал я, наскоро пробежав ее и надеясь в глубине души, что какой-нибудь огрызок утра еще останется в моем распоряжении. — В самом деле, состояние башни угрожающее.

— Вот то-то же, — сказал Александр Александрович. — Только главное там в самом конце.

В конце статьи в нескольких строчках говорилось о международном конкурсе, объявленном с целью спасения сокровища мировой архитектуры.

— И отлично, — сказал я с облегчением, — все правильно, международная общественность поможет, авось кто-нибудь предложит подходящий проект...

Александр Александрович перебил меня:

— Авось да небось — это, знаете ли, во все века губило Россию... — Не сводя с меня пристального взгляда, он похлопал себя по карманам, достал очки, у которых дужки были соединены пружинкой, чтобы очки не слетали во время работы, надел их, закрепил пружинку на затылке (все это по-прежнему не спуская с меня глаз, что придавало каждому его движению и всему его виду особую торжественность), затем порылся во внутреннем кармане жилетки — он всегда, и в жару, и в холод носил вязаную жилетку, —- вынул аккуратно сложенный вчетверо листок, расправил и протянул мне.

— Вот, — сказал он, — как там насчет международной общественности — этого я не знаю, а я лично посчитал долгом откликнуться.

На листке из школьной тетрадки в клеточку был изображен чертеж, под которым значилось: “Пизанская башня” и ниже в скобках: “Проект капитального ремонта”. Линии были проведены карандашом, грубо, от руки, и это придавало им какую-то трепетность, я бы сказал — одухотворенность.

— Ну, как вам, — сказал Александр Александрович, — мой чертежик?..

В редакции, где я работал, привыкли иметь дело с графоманами, но каждый раз, глядя в покорно ждущие приговора глаза, я чувствовал себя палачом, отрубающим голову у младенца.

— М-м-м... Видите ли, — сказал я уклончиво, — я в этом ничего не смыслю... Тут надо быть строителем...

— Так у меня, сами знаете, сын — строитель, инженер, в стройуправлении работает, — сказал Александр Александрович. — Да и я в этом деле малость маракую... — Глаза у него, подернувшиеся было легким туманцем, прояснились, повеселели. — В Сибири доводилось такие срубы из кедра ставить — куда там!.. И сто, и двести лет пройдет — не покачнутся!..

Он засмеялся, закашлялся, поперхнувшись дымом... И правда, Александр Александрович много в чем мараковал — и в слесарном, и в малярном, и в плотницком деле, учитывая это, кстати, его и выбрали председателем, и он, получая как председатель кооператива небольшую плату — 50 рублей в месяц — делал по дому весь мелкий ремонт, кто и о чем бы ни попросил, причем деньги брать совестился.

Мне было жаль обижать старика.

— Наверное, тут суть не в деталях, а в основном принципе, — сказал я, чтобы что-нибудь сказать.

— А все очень просто, — подхватил он обрадовано и подсел поближе. — Вот здесь в стене сверлится отверстие, и так по всей окружности, сюда загоняются стальные штыри, тут они крепятся болтами... Длина, диаметр, количество — все у меня обозначено... И для заделки требуется цемент самой высокой марки... Такая конструкция любую нагрузку выдержит и башне упасть не даст, за это я вам головой ручаюсь...

Кто его знает, думал я, слушая Александра Александровича, — “И будет собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов...” — Ну, не Платонов-Невтонов, так Ползуновых-Кулибиных... Ведь если без дураков, без этого набившего оскомину в прежние времена трепа — о приоритетах, о “России — родине слонов...”, если всерьез — в России никогда в самородках недостатка не было... Только были они, как письма, которые в конверт запечатали, в ящик опустили, только адрес надписать забыли... И вот, возможно, сидит рядом со мной один из них, и родилась у него идея, до которой не дотумкали наиученейшие мозги — хотя бы в той же Италии... Что же теперь — пропадать этой идее, зарыть ее в землю, чтобы кто-то из отдаленных потомков ее обнаружил, когда и нужды в ней не будет?... Разве не так всегда водилось на Руси?..

В душе у меня что-то оттаяло, потеплело...

Дочка давно умчалась в школу, жена принесла нам, не мешая разговору, по чашке чая и ушла к себе в институт, а мы по-прежнему сидели за столом, отодвинув машинку в сторону, и Александр Александрович, войдя в азарт, рассказывал о чудодейственных свойствах бетона, о прочности цемента высоких марок, о стальных штырях и полых трубках и т. д., и я спохватился только вспомнив, что и мне пора бежать в редакцию.

Напоследок я спросил, какая Александру Александровичу требуется от меня помощь...

6

— И вы это всерьез?.. Вы что — рехнулись?... — понизив голос до негодующего шепота, сказала Алла. — Какая Италия? Какая Пиза? Какая башня?.. Очнитесь! — Ее неотразимые темно-карие глаза смотрели на меня не столько с недоумением, сколько с ужасом, зрачки расширились и заполнили все пространство между чуть подкрашенными веками.

— Я ничего в этом не понимаю! — сказала она. — И вообще — отстаньте от меня с вашей Пизанской башней!..

Она помолчала, взмахнула два или три раза своими густейшими ресницами, похожими на опахала, вздохнула и вернулась к теме, от которой я безуспешно пытался ее отвлечь:

— Скажите, Юра, почему все мужчины такие подлецы?.. К вам, безусловно, это не относится.

— Это слишком философский вопрос, — сказал я, — давайте отложим его до другого раза и займемся все-таки Пизанской башней. Ведь ей, бедняжке, грозят большие неприятности...

Алла работала у нас в редакции корректором, а до того преподавала в школе английский язык. Дождавшись, пока все отправились по домам и редакция опустела, я рассказал ей об Александре Александровиче, Пизанской башне и письме, предназначенном конкурсной комиссии. Его текст, занявший около двух страниц, следовало перевести. Так как среди моих знакомых знатоков итальянского языка не значилось, мы с Александром Александровичем решили, что на худой конец сгодится и английский.

Мне казалось, выполнить мою просьбу для Аллы не составит большого труда, тем более, что время от времени она подрабатывала техническими переводами. Когда мы остались одни, я положил перед ней перепечатанное на машинке письмо. Но Алла на него даже не взглянула. Возможно, она ждала от меня чего-то другого. Да и уборщица наша, тетя Клава, то и дело заглядывала к нам в комнату, дивясь, отчего это мы сидим просто так...

Не знаю, впрочем, что думала и чувствовала сама Алла. Ей, как и всем красивым женщинам, необходимо было иметь друга, приятеля или хотя бы простого слушателя, перед которым порой можно излить душу, не опасаясь, что при этом он станет слишком часто засматриваться на вырез на груди или словно невзначай касаться бедра или колена. Я и был для нее таким слушателем, терпеливо внимавшим ее далеким от конкретности исповедям, которые состояли преимущественно из обобщений типа приведенного выше “почему все мужчины — подлецы?” или, скажем, “почему теперь нет настоящей любви, а один только голый секс?..”

Обычно я кивал, соглашался, не слишком вникая в драматические коллизии, с которыми бывали связаны ее переживания. Меня трогала ее доверчивость, к тому же после привычных для редакции женщин, как правило — неряшливо одетых, с бесцеремонными манерами, с голодным, хищным выражением на лицах, нервно куривших, говоривших грубыми, лающими голосами, нарочито мужиковатых, как бы стыдящихся признаков своего пола, — после них приятно было смотреть на всегда картинно красивую, тщательно причесанную Аллу, ощущая легкий, трепетный, исходящий от нее ветерок. Постоянно казалось, что она только-только отошла от зеркала, перед которым провела полдня. Видимо, она замечала, что мне нравилось на нее смотреть, и ей нравилось, что мне это нравится, и нам обоим нравилось, что мы не переступаем черты, обозначенной нами обоими. Наши странные отношения вызывали недоумение редакции, особенно ее женской части, считавшей Аллу, давно живущую без мужа, одновременно и наивной дурочкой, и коварной совратительницей...