Перво-наперво мне дали делать стрелки на стенные часы — из меди, потом из стали, этим я занимался чуть ли не полгода. «Нужно набить руку», — говорил Ионя. Полдня у меня уходило на стрелки, полдня — на качание в люльке наследника. Мальчик был беспокойный, качаешь его час, другой, а он все вертится, голосок подает... Не знаю, сколько бы продолжалась эта работа, но Ионя обанкротился. Два его конкурента покупали все из первых рук у фабриканта, а он у коммивояжеров, что обходилось гораздо дороже. И он вылетел в трубу. А с ним вылетел и я.

Решили отдать меня в переплетную мастерскую. Владелец переплетной брал еврейские книги, переплетал по 10 копеек за штуку, работали у него мастер, получавший 12 рублей в месяц, и я. Через месяц-другой я сказал дома, что я и сам тоже могу переплетать книги.

Но однажды хозяин дал мне 15 копеек, чтобы я купил стекло для лампы-молнии. «Зайди в первый магазин, тот, что самый близкий— там стекло стоит 13 копеек». Но я зашел в другой магазин — и у меня взяли не 13, а 15 копеек. Я принес его хозяину — все любовались, щелкали пальцем по стеклу, смотрели на свет.... Но не верили, что стоит оно 15 копеек. Тогда я повел хозяина в магазин, где покупал стекло, и он спросил: «Сколько у вас оно стоит?..» — «15 копеек». — «А рядом — 13!» — «Зато там вторые сорта, а у нас первые».

После того, как мы вернулись в переплетную, я взял принесенный из дома завтрак и сказал: «До свидания!»

Мой отец больше молился богу и в делах понимал мало, но его обидело, что хозяин так обошелся со мной. Он отвел меня в переплетную одесского мастера. Первые два года я должен был получать по 30 рублей в год, а последний, третий год — 40 рублей. Но только я пришел, как на следующий же день новый хозяин сказал: «Я буду тебя учить и переплету, и работе на машине — линовальном прессе».

Он подвел меня к машине. Я не доставал до рукоятки.

— Мойша, сделай ему подставку!

Мне сделали подставку, и я начал учиться работать на машине.

Кстати, машину сделал сам хозяин, и сделал очень удачно. Требовалось только следить за тем, как равномерно подаются чернила на перья, и наблюдать за всей машиной. Работа была довольно сложная, но я быстро ее освоил. Работать приходилось с 7 утра до 7 вечера. Иногда я запаздывал на несколько минут. Хозяин говорил: «О, пришел баран!..» вместо «барон». Когда ему говорили: «Не баран, а барон», он возражал: «А какая разница?..»

Так прошло два года.

4. Юность

 Как-то утром я пришел в мастерскую — нет ни трех сыновей хозяина, ни дочки, мастера как-то не так работают, как раньше... Что случилось?.. Хозяин умер... Меня попросили, чтобы я переночевал возле покойника.

Прошел месяц, я обратился к хозяйке:

— Как будем работать дальше?

— Так ведь договорились...

— Но кто меня станет учить?..

Хозяйка не хотела меня отпускать и назначила мне 8 рублей в месяц, потом 12, потом, спустя три месяца — 18. По тем временам — немалые деньги, но в городе уже знали, что я хорошо работаю.

Однажды я услышал, как в дверь квартиры, которую мы снимали, что-то стукнуло, выхожу и вижу — перед дверью лежит пакет с орехами и конфетами. Смотрю — какие-то девчонки убегают. Я догнал их — веселые, бедовые, хохочут — заливаются... Можно проводить? — Можно... — Где живете?.. — На Криуше... (Криушей назывался самый хулиганистый район города). А сзади ребята: «Руки-ноги ему повывертываем. ..» Довел я девчонок до их дома и решил, что больше ни провожать их, ни знакомиться с ними не буду.

Но я ошибся, вскоре знакомство мое с одной девушкой, и совсем неожиданное, состоялось... Когда-то Канава(или Варвациев канал, названный так в память о купце-греке Варвации, проложившем в прошлом веке этот канал через весь город) была полноводной, особенно в период весеннего половодья. На ней было много лодочных станций, молодежь считала лучшим развлечением и отдыхом лодочные прогулки по Канаве. Обычно брали с собой гитару, пели весь вечер до глубокой ночи, под яркими летними звездами. Как-то раз я познакомился тут с одной очень милой девушкой. Она сказала: «Хотите почитать хорошие книжки?» И отвела меня к своей подруге — ссыльной, в те годы в Астрахани было немало политических ссыльных. У нас образовался кружок, подруга моей знакомой рассказывала, как живут рабочие за границей. «Мы тоже, — говорила она, — должны действовать сообща, в России есть партия, которая добивается освобождения рабочего класса». У этой партии есть программа-минимум и программа-максимум... Она объясняла, мы слушали, обсуждали, вели рискованные разговоры и сходились по вечерам тайком, так как за ссыльной следили. Я не хотел казаться трусом, но когда шел на очередное наше собрание, холодок пробегал у меня по спине... Один раз меня пригласили на Новый год. Я купил бутылку вина, но мне стыдно было достать ее из кармана — и я оставил ее там, когда разделся... Лишь когда на столе появилась кое-какая закуска, я осмелился вытащить ее.

С тех пор мы собирались под Новый год, а 1 мая всегда участвовали в маевках в Балдинском лесу. Брали напрокат лодки, расставляли патрули, пели революционные песни...

Как в ту пору жилось нашей семье?.. Отец не мог найти подходящую работу и поступил к мужу своей дочери — мальчиком на побегушках. Моя сестра Рахиль работала в магазине Ганчера. До сих пор я удивляюсь, как удавалось ей все подсчитывать, сидя в кассе, ведь она даже счетами не пользовалась, а все делала в уме. Сестра Муся училась на фельдшерских курсах... Что же до меня, то я не испытывал удовлетворения от своей жизни.

Дни в мастерской текли уныло, однообразно. Рабочие много пили (чем лучше мастер, заметил я, тем он больше пьет). Каждую субботу хозяин выдавал получку. Пожилые рабочие отправлялись в трактир, брали водку, закусывали воблой. Сначала им наливали водку, потом — водку, разбавленную водой. Бывало, они пропивали все деньги, на утро пили снова — уже пропивая все с себя, вплоть до кальсон. Трактирщик давал им старье, чтобы хоть как-то прикрыть стыд... Хозяин являлся за ними в понедельник. Приносил «жулик», покупал кумачовую рубаху, брюки. На ноги ничего не покупал, не хотел много тратить... Молодежь вела себя иначе. По субботам она отправлялась к женщинам за город, в публичные дома.

Там «торговля» шла бойко. Содержатели публичных домов платили налог с каждой проститутки, они стремились иметь их поменьше, а в случае нужды приглашали с улицы. Распространялась зараза. В понедельник или через два-три дня рабочий уже сомневался, здоров ли он, шел к бабке-знахарке, она брала деньги, лечила, болезнь же развивалась своим ходом... Рабочие сплошь и рядом бывали неграмотные, больные, пьяные... У нас в кружке возникла мысль—создать «общество трезвости».

Мы устраивали «трезвые» вечера, где члены этого общества читали лекции, проводили беседы на разные темы. Но жандармы следили за нами. Приходилось под предлогом танцев снимать дом и, по знаку стоящего у дверей, прерывать доклад и танцевать. Однако, следует признаться, большого влияния наше «общество трезвости» не имело...

В кружке мы получали первые знания о строении государства, о классах и классовой борьбе, мы читали книги, связанные с политикой, художественную литературу. Но мне хотелось больше знать, больше видеть... И я решил проехать по Волге до Нижнего Новгорода, скопив для этого 20 рублей. Когда наша руководительница узнала о моих намерениях, она предложила, чтобы я заехал к Максиму Горькому и попросил, чтобы он прислал нам библиотечку.

Горького не было тогда в Нижнем Новгороде — он был сослан в Арзамас. Я завернул туда. Маленький, чистенький городишко... Я спросил: где живет Горький? — Не знаю... — А Пешков? — А, Пешков... Вон, видите, дом одноэтажный?..

Я позвонил. Открыла женщина. Я объяснил, что хочу видеть Пешкова. Она сказала: «Проходите» — и впустила меня. Я вошел. Маленькая темная передняя. Налево — дверь. Я приоткрыл ее и оказался в зале. Мне сразу бросилось в глаза убогое убранство комнаты. Даже шкафа для книг в ней не было. Вместо него на стене висели несколько полок. В соседнюю комнату вел проход с полукруглой аркой, там, видимо, обедали, слышались голоса, стук ножей. Туда вошла впустившая меня женщина