Они были уже не более, чем в сорока стадиях, быстро приближаясь к афинскому флоту, отдаляясь от дорийского.

Час спустя остальные суда Калликратида были едва видны на горизонте. Берег Лесбоса скрылся. И тогда свершилось то, что было предназначено судьбой.

На большой мачте священной галеры взвился вымпел, сигнал всеми ожидаемого сражения. Триера стратега взяла на гитовы паруса и убрала весла. Оба крыла афинского флота развернулись и сжали гигантскими клещами большую часть неприятельских судов, потерявших строй в пылу преследования. Те из них, что очутились вне кольца, принялись бежать. Конон запретил преследовать их.

Финикийские моряки были люди отважные и отлично знали морское дело; но что могли сделать их легкие суденышки против ужасных триер, которые со всех сторон надвигались на них; надо было или сдаваться или идти ко дну. Они сдались, и по приказанию, отданному стратегом, спустили свои паруса. Тридцать судов было взято в плен и, помещенные в центре афинского флота, вместе с ним направились к Митиленской гавани.

Но, если статуя Афины Паллады и продолжала еще стоять в большом Парфеноне, душа богини-покровительницы давно уже покинула город.

Еще в то время, когда флот поворачивал, кормчий священной галеры подошел к Конону.

— Взгляни на эти облака на горизонте, стратег, буря близка.

— На счастье Афин, — отвечал Конон. — Тем, кого смерть излечит от жизни, не нужно будет приносить в жертву петуха Эскулапу.

В то время, как флот на веслах уходил от дорийцев, облака закрыли солнце, ветер стих, берега Малой Азии вырисовывались с удивительной ясностью, все залитые светом. Кормчие приказали закрепить паруса и убрать весла. Оставлены были только паруса для выполнения маневров; над головами гребцов натянули полотно, они привязали себя к скамейкам. Связками пеньки, обернутыми просмоленным брезентом, закупорили отверстия, которые служили уключинами для нижних весел. Воины укрылись под защитой навесов. Все вещи были привязаны крепкими веревками; на палубе остались одни матросы.

Глухой удар, раздавшийся в отдалении, прокатился над гладкой поверхностью моря.

Огромное свинцовое облако с желтыми краями заслонило солнце. Яркий свет молний прорезал его, спокойное до того море закипело, поднимая высокие, как стены, волны. Гребни покрылись пеной. Водяные потоки, сорванные ветром, носились в воздухе и заливали, рассыпаясь, палубы судов. Некоторые из судов, несмотря на искусство кормчих, опрокинулись и пошли ко дну. Другие налетали одно на другое и сталкивались с ужасным треском. Море покрылось обломками. Видны были всплывшие доски, жерди, весла, за которые цеплялись руки тонувших людей.

Кормчий священной галеры закрепил руль железными цепями. Возле него стоял Конон, держась за штаг бизань-мачты. Каждый раз, когда триера, поднятая громадной волной, погружалась затем в пучину, они думали, что настал их последний час.

Гнев внутреннего моря ужасен, но непродолжителен.

Яркая молния, за которой тут же последовал ужаснейший раскат грома, казалось, истощила ярость урагана. Буря стала стихать. Пошел дождь, перешедший в ливень. Завеса облаков разорвалась. Сквозь просветы стало видно небо. Священная галера, держась по ветру, быстро неслась по волнам, которые постепенно становились все меньше и меньше.

Вскоре, триера уже огибала скалы, закрывавшие вход в Митиленскую гавань. Две триеры, пришедшие раньше, уже стояли гам.

Спустя некоторое время, к ним присоединилось еще тридцать семь триер. Остальные навсегда успокоились в водах моря, покрытого теперь лишь небольшой рябью.

В тот же вечер Конон высадил гоплитов и разместил их на молу. Мол был продолжен двойным рядом галер, сцепленных одна с другой железными крюками. Тяжелые бронзовые щиты висели по краям рей. Корзины и мешки с землей защищали борта судов и делали их выше. Все здоровые люди были вооружены дротиками. Конон забрал все суда у рыбаков и отправил их крейсировать в двадцати стадиях от гавани: он не знал, пострадал ли неприятельский флот, как и его; но зато отлично знал смелость наварха[27] и потому приготовился на всякий случай отразить возможное нападение врагов.

Утром, через день после бури, на море близ Актеи показалось большое удлиненной формы судно. Оно не походило на тяжелые купеческие суда, снующие вдоль побережья, кроме того, на верхушке большой мачты развевался красный боевой флаг, а длинные весла, касаясь поверхности моря, делали его похожим на громадную птицу, летящую над спокойными волнами.

Караульные первые заметили его со сторожевой башни. Матросы и праздный люд, толпившийся на набережной, — все бросились к молу. Опытные глаза моряков скоро определили что это за судно. Они даже знали его название. Это была «Газель» — самое быстроходное из разведывательных судов во всем флоте. Один из моряков рассказал, как в сражении при Кизике искусство триерарха, удивительная быстрота хода и поворотливость этой триеры способствовали удаче боя.

Триера вошла в гавань. Толпа шла следом за ней по насыпи, разглядывая потрепанный бурей корабль. Покрытая водорослями и ракушками медная обшивка тяжело поднималась на волнах. Многих гребцов не хватало на скамейках, большая рея была сломана, стоявшие на палубе матросы, готовившиеся пристать к берегу не сопровождали свою работу обычным пением.

Судно не было вестником победы. Тоскливое чувство овладело толпой, она примолкла.

Триерарх, сойдя на берег, вскочил на первую попавшуюся из стоявших тут же на набережной колесниц, и лошади, пробужденные от дремы ударом бича, пустились в галоп по дороге к Афинам.

Вслед затем на набережную сошел экипаж «Газели», и толпа узнала грустные новости. Калликратид с восемьюдесятью судами, уцелевшими из двухсот судов, запер в Лесбосе остатки афинского флота. У Конона осталось всего сорок афинских триер и несколько финикийских галер, захваченных перед бурей; остальные погибли. «Газель», атакованная в Метинском канале шестью пелопонесскими кораблями, хотя и потопила один из них, только благодаря своей быстроте, ускользнула от преследования.

Печальные известия распространяются, точно на крыльях. Через несколько минут ужасная весть распространилась по всему городу. Шумная, волнующаяся толпа наполнила улицы и площади. Спустя некоторое время глашатаи уже трубили в свои медные трубы на всех перекрестках. Они шли по двое. Старший держал в руке дощечку черного дерева, на которой Эпистат собственноручно написал, что пританы созывают граждан на народное собрание. Прочитав написанное на дощечке, глашатай поднимал ее над головой, чтобы народ мог видеть на большой печати из красного воска гордый профиль Афины. Граждане всех четырех классов направились к агоре.

Вечером того же дня Гиппарх, возвращаясь из собрания, встретил возле могилы Кимона жену, вышедшую ему навстречу, и оба, держась за руки, медленно пошли по крутой, почти пустынной дороге, которая вела к пропилеям. Наступила ночь. Холодный, дувший с гор ветер, возвещал приближение зимы.

Эринна ждала их. Как только она увидела их, побежала навстречу, обняла Ренайю и спросила, обращаясь к Гиппарху:

— Ну, ну что же ты мне скажешь?

— У меня есть что сказать тебе, Эринна.

— Пойдем в дом иерофанта, уже поздно вести вас в храм в это время.

Иерофант принял их ласково. — «Друзья Эринны здесь у себя в доме», — сказал он, и предложил хлеба, сухих фиг, пирогов с медом и горячий напиток, приготовленный из трав, собранных им самим.

Через минуту Гиппарх начал рассказывать:

— Собрание было многочисленное. Немногих граждан не доставало на трибунах, каждый знал уже вести, распространившиеся еще утром. Ты слышала об этом, Эринна?

— Да. Афинский флот разбит бурею.

— Постановление сената объявлено народу, и народ одобрил его. Афины снаряжают еще семьдесят триер. Союзники дадут тридцать, Самос десять, и все сто десять судов отправятся в Митилену на выручку флоту.