— Вы шутите, Миколай Викентьевич?

— Нет, Дмитрич, я не шучу, времени не хватает на это. Я правду говорю.

Начальник ушел. Землекопы стали разбирать инструмент. Отполированные песком лопаты ослепительно блестели. Дмитрич крутил между огромными ладонями черенок лопаты — легко, как карандаш, — о чем-то думал, покачивая головой. Запрудин проворчал:

— Золоту и кости для него одна цена… А пусть-ка он отдаст мне свою зарплату, профессорскую, а я ему свою, рабочую… Черта с два!

— Факт, не отдаст, — поддержал его землекоп по фамилии Черкунов.

— А мне не надо чужой зарплаты, — сказал Дмитрич, кинув на плечо лопату. — Отдай, что положено за работу, — и все…

— Какой бескорыстный тоже… — криво усмехнулся Запрудин.

— Ну, хватит! — рявкнул бригадир. — Берись за дело.

Но и работая, землекопы не могли удержаться от разговора. Больше всего их интересовала незавидная судьба золота.

— Не поверю я, — твердил Запрудин.

— Чепуха это, факт…

— Золото на отхожее, ха!

— Ничего тут хитрого нет, — отозвался Дмитрич, видя, что от разговора не уйти. Он не любил Запрудина, и ему хотелось заставить его прикусить язык. — То золото, что я нашел, лежало в земле, может, тыщу лет. Ведь жили же без него люди? Теперь в музей сдадут, там будет лежать без пользы. Уж лучше бы оттяпать из него нужничек, пусть люди пользуются. Куда еще годится золото? Если даже и своим умом прикинуть, — никуда оно не годится, из него и лопаты не сделаешь. Какая в ем твердость?

— Зато все купить можно.

— Так уж и все!

— Наш Алибек к дочке профессора ластится. Думаешь из-за ее глаз?

— А что! Девица на все сто. За такую, как в песне «Златые горы» поется: «Все отдал бы за ласки, взоры…».

— Ну, хватит болтовни, шабашники, — не вытерпев, прикрикнул бригадир. — Копайте, язви вас!

Но уж, видно, такой выдался день — оживление не проходило, разговоры не умолкали, но они не мешали работе, которая шла сегодня споро, и это видел бригадир. Покрикивал он только потому, что досаждал Запрудин.

— Мы, копаем, Дмитрич, — говорил он, — Такое уж наше дело. Все равно, что ни копать — хоть могилы. Могилы — доходнее. Я два года кладбищем жил. Каждый день могилы копал. Люди в горести не торгуются, сколько спросишь, столько и дают.

— Бессовестный ты человек, Ефим! — сплюнул Дмитрич.

— Хо, совесть! Корысть и совесть не уживаются.

До конца дня продолжался в таком духе разговор. Дмитрич останавливал товарищей, но они его не слушали.

Вечером, когда все собрались в палатке, Дмитрич подсел к Алибеку. Тот скучал, положив на колени забинтованные кисти рук.

— Слышь, Алибек, ты в институте науки проходил. Про царя Македонского знаешь?

— Знаю. Зачем тебе?

— Золото я тут нашел, и говорят — лежало оно со времен Македонского.

Алибек начал рассказывать о походах и завоеваниях греческого императора-полководца. Но когда заговорил о богатствах его, подсел Запрудин, да и остальные землекопы. Очень удивились они, узнав о разноцветном костре, зажженном после смерти Александра Македонского, — это стоило 17 миллионов рублей золотом.

— Много, видать, награбил! — сказал Дмитрич. — А к чему? Подох — и ничего не надо.

— Слава осталась, в историю вошел, — скупо улыбнулся Алибек.

— Какая у императора слава!

— Про Македонского и я знаю, — врезался и тут в разговор Запрудин.

— Что ты знаешь! — покосился на него Дмитрич. — Сиди уж, гробокопатель.

— А вот через то и знаю, что гробокопатель. Говорю вам, что я возле кладбища жил. Имею, стало быть, понятие о святых делах. Книги святые читал. А слова в меня входят, как ржа в железо, — не вытравишь. Все запоминаю. И про Македонского запомнил. Рассказать? — И не дожидаясь чьего-либо согласия, Запрудин, покачиваясь на коленях, начал рассказывать, довольно складно, слегка нараспев, как проповедь; лысина его белела, гладко зализанные у висков волосы блестели. Он жмурил глаза, и лицо в редком сумраке палатки казалось благообразным.

— Александр, сын Филиппа, македониянин, который вышел из земли Киттим, поразил Дария, царя персидского и мидийского и воцарился вместо него прежде над Елладою. Он произвел много войн, и овладел многими укрепленными местами, и убивал царей земли. И дошел до пределов земли и взял добычу от множества народов.

Александр царствовал двенадцать лет и умер.

А после смерти царя возложили на себя венцы знатные слуги его, а после них и сыновья их в течение многих лет, и умножили зло на земле.

И вышел от них корень греха — Антиох Епифан, сын царя Антиоха, который был заложником в Риме…

— Кто был заложником? — перебил Запрудина Черкунов, крикнув из угла палатки.

— Не мной сказано, я только повторяю, — мотнул тот головой, как муху сгонял с лысины, и поморщился. — Вот дьявол его съешь, сбил. Я ведь на память шпарю. А память, она, как нитка, — оборвешь, конец упустишь, не скоро найдешь… Был, значит, Антиох заложником в Риме, — ухватил конец Запрудин, — и воцарился он в сто тридцать седьмом году царства Еллинского…

— Хватит, — махнул на него рукой Дмитрич, — заклемай! Мы про Македонского, а ты про Антиоха какого-то. Как пономарь. Сам ты Антиох.

— Факт, Антиох, — весело подхватил Черкунов. — Тоже корень не сладкий.

Все засмеялись. Запрудин, сбитый с толку, поворачивался из стороны в сторону и, обиженный, полез в дальний угол палатки. Землекопы хохотали.

— Антиох!

— Ну, Дмитрич, подсек…

Дмитрич, повернувшись к Алибеку, зашептал:

— Люди падки на кличку. Теперь прозовут Антиохом, язви их… У нас в селе — в те поры я еще босиком бегал — один мальчонка сам радио смастерил. Так мы его изобретателем прозвали. Слово-то хорошее, почетное, а он обижался. Потом, слышал, выучился он, машину какую-то построил, а изобретателем не зовут — забыли. Инженер — и все… Нет, Антиох — это посолонее. И то правда, что Запрудин в нашей бригаде, как корень зла. Истый шабашник! И всегда все не по нему… Ты, Алибек, скоро руки размотаешь?

— Левую завтра, а правую не скоро, Дмитрич.

— С тобой в бригаде одним хорошим человеком больше. Да и на работу ты не ленив, хоть и образованный. Поднажать нам надо на работенку. Миколай Викентьевич недоволен…

Похвалу от Дмитрича было приятно слушать. А вообще-то на душе ощущалась тяжесть. Дни тянулись скучные. Лина перестала посещать его, как только заметила, что Алибек не нуждается в уходе, и, кажется, забыла о нем. Она целыми днями сидит в палатке, вероятно, занимается своим гербарием, или с утра уходит в пустыню. Невыносимо стало одному, и на следующий день Алибек пошел в раскоп. Работать лопатой он еще не мог. Хотелось посмотреть, что сделали люди за последние дни.

Он увидел там землисто-желтые стены с пустыми глазницами окон, по краям раскопа высились вороха перелопаченной земли. Среди рабочих находились Стольников и Григорий Петрович. Стольников издали помахал Алибеку рукой. Алибек подошел. У ног профессора стоял большой сосуд — хум, совсем целый, только края горловины были обломаны.

— Алибек, — сказал профессор, — осмотрите повнимательнее этот сосуд. Только не трогайте руками. Обратите внимание на рельефные изображения. У нас с Григорием Петровичем по поводу их произошел небольшой спор.

Алибек смутился:

— Разве мое мнение может что-нибудь значить в таком деле?

— Может, может, — закивал головой профессор. — Осмотрите сосуд.

Присев на корточки, Алибек стал рассматривать большой глиняный горшок бочкообразной формы. Что мог он отметить неопытным глазом? Сосуд имел правильную форму, гладкую поверхность, судя по излому отбитого края — довольно крепкий. В самом широком месте сосуд был как бы опоясан узорным обручем. Приглядевшись, Алибек различил изображение в виде бараньих рогов.

— Что вы скажете об этом орнаменте, Алибек? — спросил Стольников.

— Мне кажется… — Алибек поднялся, раздумывая, сказать или нет — не покажется ли его мнение наивным, смешным, и неуверенно закончил — это похоже на один из казахских орнаментов.