— Крайне сожалею, что почтеннейшая публика недовольна моим произведением. Постараюсь в будущем удовлетворить изысканный вкус моих сограждан. К следующему представлению этой пьесы в нее будут внесены соответственные изменения.

Публика была удовлетворена. Она поблагодарила автора коротким взрывом аплодисментов и стала шумно расходиться. Длинными вереницами двинулись зрители к многочисленным выходам из театра. Проходя мимо ложи Аспазии, они осыпали Сократа и его приятельницу грубой бранью и угрозами. Друзья окружили философа и провели его через сцену к боковому выходу.

Галерея также опустела. Когда один из зрителей вернулся обратно, чтобы поискать забытый платок, он увидал какую-то женщину, лежавшую без чувств между рядами скамеек.

— Вот где были бы кстати спасительные лейки «облаков»! — пробормотал он, тряся незнакомку за плечи.

Она очнулась, открыла глаза, схватилась за голову и стала дико озираться вокруг. Оттолкнув от себя человека, пришедшего ей на помощь, она закричала: «Дитя мое! Дитя мое!» и бросилась бежать.

Прибежав домой, Ксантиппа схватила спящего ребенка и принялась осыпать его порывистыми, безумными ласками. Только плач утомленного мальчика привел ее в себя. Тогда мать терпеливо убаюкала его снова и стала дожидаться возвращения мужа. Время летело для нее незаметно: бедную женщину поглощали воспоминания о только что пережитом чудовищном оскорблении. Ей хотелось поджечь город, предать его в руки неприятеля, одним словом, совершить что-нибудь такое, что могло бы утолить ее гнев против этих ужасных афинян. Но вот, мало-помалу, в измученной душе Ксантиппы затеплилась новая надежда. После сегодняшнего грозного предостережения, Сократ должен изменить свой образ жизни и, может быть, ее муж станет, наконец, хорошим хозяином и любящим отцом, как он был раньше мудрейшим из афинян, настолько же возвышаясь над своими согражданами, насколько они постыдно в нем ошибались. Полночь давно уже миновала, как громкий разговор на улице возвестил Ксантиппе о возвращении ее мужа. Она поспешила к двери и увидела, что толпа молодежи, взявшись за руки, пляшет вокруг смеющегося философа, распевая пародию на религиозной гимн. Молодая женщина выбежала на улицу, прорвалась сквозь цепь танцующих и стала упрашивать Сократа поскорее идти домой.

— Спокойной ночи! — сказал он тогда своим веселым друзьям, — вы, легкомысленные люди, опять позабыли, что я женат. Мудрец же должен всегда иметь у себя перед глазами смерть и свою жену.

Ксантиппа не слыхала ни этих слов, ни восторженных восклицаний юношей. Смертельный страх, доведший ее до потери сознания в театре, снова овладел ею, и едва супруги остались одни в своей комнате, жена бросилась на шею Сократу, заливаясь слезами и оплакивая его, как приговоренного к смерти. Видя однако, что Сократ, не возражает ей, она прервала поток своих жалоб и в ужасе воскликнула:

— Неужели ты тоже думаешь, что тебе грозит опасность? Скажи мне, что этого не может быть? Ведь это была только низкая выходка бессовестного проходимца, кропателя комедий, которому надо же о чем-нибудь писать, чтоб не умереть с голоду, не так ли? Да наконец и наглая толпа, хохотавшая в театре, не может достоять из одних душегубов. Не вздумают же они на самом деле сжечь тебя живьем!

— Очень даже возможно, — отвечал Сократ.

Тогда Ксантиппа рванулась вперед, сжала кулаки и воскликнула:

— И ты говоришь о подобных ужасах так спокойно, как будто это тебя нисколько не касается, точно у тебя нет жены и ребенка, которыми тебе следовало бы дорожить больше, чем разными тонкостями философии. Но знай, я не допущу твоей гибели по твоей собственной вине; я скорее готова переломать твои инструменты, сжечь свитки, чем увидеть твою гибель, глупая ты, упрямая голова!

И, в подтверждение своих слов, она схватила один из свитков, лежавших на столике у постели, и разорвала его в клочки.

— Ты ничего не поправишь, уничтожая мои свитки, — возразил философ. — Мне только придется заводить себе новые.

— А на какие деньги, лодырь ты эдакий? — закричала Ксантиппа, не помня себя. — Мне уж давно надоело иметь на своей шее лентяя. Никто бы не стал нападать на тебя и причинять тебе неприятности, если бы ты поступал, как добрые люди. Вон другие обучают богатых учеников и живут себе припеваючи. Но, конечно, ты слишком горд для этого, а вот сидеть на шее у жены тебе не стыдно.

— Не думаю, чтобы до сих пор я поступал таким образом из гордости. Я ничему не учу своих юных друзей, я просто болтаю с ними и стараюсь извлечь какую-нибудь пользу из их ответов. Если же и они узнают что-нибудь полезное в моем обществе, то что из того. Будь я человеком действительно знающим, я охотно пошел бы в учителя и наживал бы деньги. На самом же деле я ничего не знаю.

И Сократ с печальной миной стал укладываться спать.

— А если ты ровно ничего не знаешь, то тебе не мешает поучиться кое-чему хоть бы у меня! — возразила Ксантиппа, снимая с мужа обувь и озлобленно швыряя ее в угол. — Делай, что хочешь, и предоставь мне, несчастной женщине, все труды и хлопоты. Но научись, по крайней мере, молчать там, где говорить чересчур опасно. Говори, наконец о чем вздумается, но не задевай правительства и религии. Я ничего не понимаю в этих вещах и не могу судить, прав ли ты. Я знаю только одно, что твоя обязанность — думать о жене и ребенке и не подвергать их позору. Ведь это в самом деле было бы ужасно, если бы тебя убили за твои разглагольствования.

И, заботливо укутывая ноги Сократа теплым одеялом, Ксантиппа заплакала.

— Было ли бы это ужасно, или нет, я не знаю, — возразил Сократ. — Подобные вещи надо сначала испытать, чтобы составить о них мнение. Большинство людей, умиравших за свои убеждения, доказывало своим примером, что эта смерть им, напротив, сладка. Но ты права в одном, Ксантиппа: в некоторых случаях гораздо благоразумнее не говорить правды. Я не прочь бы научиться лгать, но никак не могу; для этого мне нужно переродиться. Да если бы, наконец, это и было возможно, то я не захотел бы, потому что другие люди нравятся мне еще меньше, чем я сам нравлюсь себе:

— Нет, оставайся таким, как ты есть. Ведь и мне приятно, что все люди, как знатные, так и ничтожные, считают тебя мудрецом. Только тебе следует быть немножко благоразумнее.

Сократ усмехнулся.

— Да, если бы я знал, что благоразумно в нашем мире!

— Ну, вот ты опять потешаешься надо мною! — с отчаянием воскликнула Ксантиппа. — Ты знаешь лучше меня, что каждый человек одинаково имеет право пользоваться жизнью. Кто поумнее, тот раньше других захватит свою долю. Ты же оказываешься глупее всех, потому что вечно пережидаешь, пока насытятся другие, чтоб самому довольствоваться жалкими объедками.

— Первое не всегда бывает самым лучшим, — возразил муж. — Я могу подтвердить это примером. Сегодня после спектакля, так сильно расстроившего тебя, мы собрались ужинать у Аспазии. Ужин был великолепен. На третью перемену нам подали новое блюдо: отварную зелень цикуты. Повар, придумавший способ безвредного приготовления этой ядовитой травы, наверно считал себя крайне умным человеком. Между тем посудомойка, любившая, вероятно, полакомиться, выпила первый отвар, считая его самым вкусным, и тут же умерла тихо и безболезненно. Пожалуй, она-то и оказалась мудрее нас всех.

Тут Ксантиппа воскликнула:

— Ах, я несчастная! Что может быть хуже, чем жизнь с человеком, который никогда не примет благоразумного совета да еще вдобавок на каждом шагу спорит о значении простейших слов. Если ему скажешь: «не бросай на пол яблочной кожуры», он сейчас же возразит, что надо говорить: «яблочная кожица» и что никому пока неизвестно, в чем заключается опрятность и неряшество.

— Ну, конечно, я до сих пор не могу определить этого в точности. Вот, например, кошку считают опрятным животным, потому что она беспрестанно вылизывает языком свою шерсть. Однако, на том же основании ее можно считать нечистоплотной, потому что она берет в рот всякую грязь, приставшую к ее шерсти.