Узнав о таком печальном для нее положении вещей, бедная жена впала в мучительное беспокойство. До своего замужества, Ксантиппа работала без устали целые дни, а по ночам спала, как убитая. Теперь же, несмотря на усталость, сон бежал от ее глаз и в тревожных сновидениях она часто видела мужа — причину своих горьких забот. Иногда ей снилось, что он с трудом плетется домой, преследуемый насмешками озорников — уличных мальчишек; другой раз она видала Сократа мертвым у своих ног, между тем как его душа уносилась на небо в виде прекрасного лучезарного бога.

У Ксантиппы не было ни одного близкого человека, с кем она могла бы поговорить по душе. Служанка, слыша ее жалобы на судьбу, неизменно рассказывала ей в утешение одну и ту же историю про своего прежнего господина, который женился из-за денег, а потом тиранил жену. Аспазия, на робкое замечание Ксантиппы о непрактичности Сократа, прочитала ей длинную лекцию об общности имуществ в браке, раскрепощении женщины и положении необразованной жены, которой не остается ничего другого, как принести себя в жертву, чтобы доставить необходимый досуг гениальному мужу. Ксантиппа очень колко возразила на это, что Аспазия, по-видимому, доставляет также мало досуга чужим мужьям, как и своему собственному. Приятельницы даже слегка побранились между собою, и жена Сократа с тех пор перестала верить доброжелательству Аспазии.

Чем больше Сократ погружался в свою праздную жизнь, тем сильнее чувствовала Ксантиппа холод одиночества в своем покинутом жилище. Прошел целый год, а ее муж и не думал изменять своих привычек. Наконец, однажды она собралась с духом и настоятельно потребовала от него, чтоб он перестал гневить бога своею леностью.

— Ну, что бы ты стала делать на моем месте? — спросил тогда Сократ. — Ведь если ты от меня чего-нибудь требуешь, значит можешь подать мне совет, как выполнить требование.

— Я стала бы делать статуи, не ожидая заказов, а потом продавать их по сходной цене.

— Прекрасно. Но мрамор, к несчастью, так дорог, что не окупается при плохой работе. В руках художника он приобретет громадную цену, а под моим неумелым резцом потеряет ее. Что ты на это скажешь?

— Ну, тогда твоя забава будет нам убыточна. Однако, мне не верится, чтобы такой умный человек, как ты, не мог выучиться искусству, которым занимаются сотни других. Тогда копируй чужие статуи; это легко и приносит хорошие деньги.

— Милая Ксантиппа, между скульпторами и живописцами есть три сорта людей. Одни не подмечают сами ничего, но способны подражать тому, что другие подметили раньше их. Такие художники всегда сыты. Затем другой сорт людей все подмечает сам и умеет воспроизвести подмеченное. Эти люди имеют не только хлеба вдоволь, но и побольше того, если впрочем не умрут с голода раньше, пока выучатся работать. Третьи же сами отлично видят и подмечают все, что есть наиболее прекрасного в мире, но не умеют воплотить этого в материи. Такие несчастные прямо обречены на голодную смерть и им следовало бы умирать, но их часто не допускают до этого.

Никогда еще Ксантиппа не слыхала таких печальных речей от своего мужа. Она справедливо догадывалась, что сегодня он недоволен собою, и заговорила опять:

— Ну, если ты не можешь делать статуй для храмов, то примись за другое, на что есть постоянный спрос. Возьмем к примеру хоть надгробные памятники.

— Отлично придумано! Кто занимается этим делом, тот всегда найдет заказы, до тех пор пока будут отправляться к праотцам бережливые люди, оставляющие после себя благодарных наследников. Но скажи-ка ты мне, разве заказчики надгробных памятников не вправе требовать от скульптора, чтобы статуя покойника отличалась сходством, а сам памятник был исполнен художественно и красиво?

— Разумеется! Ведь недаром же они платят такие хорошие деньги. Памятник моего покойного отца обошелся мне дороже ста оболов, а работавший у меня скульптор был далеко не такой умница, как ты.

— Оставим это побочное обстоятельство. Итак, ты согласна с тем, что люди, платящие хорошие деньги, желают иметь такое изображение умершего, которое бы льстило ему? Но я не умею льстить живым и не хочу делать того же самого относительно мертвых. Затем надгробные памятники украшаются, кроме статуй, еще и надписями, свидетельствующими о безупречной жизни покойника. Между тем, о людях, незнакомых мне, я не могу заявлять по совести, что они отличались непоколебимой честностью, а о тех, которых знаю, еще того менее. Вот видишь: при моих правилах я не нажил бы себе состояния, даже сделавшись фабрикантом надгробных памятников.

Ксантиппа побледнела от гнева, сознавая, что ей никогда не переспорить своего упрямца..

— С твоими правилами тебя следовало идти по духовной линии, а не в художники.

— Да я так и хотел поступить, когда был еще молод. Только меня не согласились принять ни в один храм, именно из-за моих правил.

— Тогда возьмись за работу, соответствующую твоему характеру! — воскликнула Ксантиппа. — Если ты считаешь себя слишком неумелым для искусства и слишком честным для ремесла, то примись прилежно, по крайней мере, за простую работу. Обрати свою мастерскую в каменотесное заведение, найми рабочих и поставляй архитекторам мраморные плиты. Тогда ты не будешь праздным, станешь приносить какую-нибудь пользу, и накупленный тобою понапрасну мрамор пойдет в дело.

— А ты сама поступила бы таким образом, дорогая Ксантиппа?

— Конечно!

— И я сделал бы тоже, будь я Ксантиппой. Но, к сожалению, я Сократ, а потому не могу принять твоего благого совета.

Подобные разговоры между мужем и женою, после некоторых наставлений со стороны Сократа, вызванных недостатком логики в суждениях Ксантиппы, неизменно кончались для нее поражением. Наконец, бедная женщина потеряла всякую надежду называться женою уважаемого человека. Конечно, она не соглашалась со взглядами Сократа и хотя не могла его переспорить, но не признавала и правым. Странности мужа мало-помалу ожесточали ее. Чем ласковее настаивал Сократ на том, чтобы она посещала дом Аспазии и ближе познакомилась там с его друзьями, тем больше Ксантиппа чуралась этого круга, где все превосходили ее богатством и светским лоском. Она не была завистливой от природы, но все-таки ей было обидно появляться здесь, одетой хуже служанок. И это чувство обиды не могло смягчиться тем, что молодые люди, ухаживавшие за нарядными дамами, казались вдвое изящнее и привлекательнее рядом с ее Сократом. Ксантиппа не была и нелюдимкой, однако пустое веселье этих пиров нагоняло на нее уныние. Бедняжка утратила даже свою безыскусственную природную грацию, убедившись, что ей никогда не усвоить светских манер. Словно протестуя против этих заученных движений и жестов, она даже нарочно выставляла напоказ свою неловкость и прихрамывала заметнее прежнего, когда Аспазия со своею царственной осанкой вела ее по зале мимо Сократа.

Быстрее всего изменилось выражение лица у Ксантиппы с тех пор, как она стала вращаться в непривычном для нее обществе. Из хорошенькой веселой девушки вышла чересчур серьезная женщина. При первом взгляде на ее внешность, жену Сократа можно было счесть на десять лет старше, чем она была на самом деле. Но о том, что ее черты сделались холодные, но выиграли в красоте, она узнала не скоро. Муж не обращал на нее особенного внимания, а его собутыльники, превращавшиеся уже из ветреных юношей в солидных, положительных мужчин, сторонились Ксантиппы, одни из уважения к учителю, другие из благоразумной осторожности: энергичная расправа с Алкивиадом была еще у всех в памяти. Правда, старая служанка часто подсаживалась к одинокому ложу Ксантиппы, когда та, подпирая ладонями голову, погружалась в свои грустные заботы, придумывая средство получше устроить домашнюю жизнь. Старуха принималась жалеть свою госпожу, приглаживала ей рукою блестящие, мягкие волосы, называла ее самыми ласковыми именами, какими называл бы Ксантиппу молодой любящий муж, и обиняками заводила речь о том, как хорошо было бы отомстить жестокому Сократу. Сделать это не трудно, а когда у Ксантиппы будут деньги и она станет щеголять не хуже лицемерной, гадкой Аспазии. Молодая женщина в терпеливом молчании выслушивала эту болтовню, и только когда служанка принималась расхваливать ловкие манеры и веселую жизнь блестящего Алкивиада, ее щеки вспыхивали мимолетным румянцем.