— Доктор Кэмпбелл?

Он обернулся и обвел взглядом комнату, вероятно, ожидая увидеть одного из своих студентов, желающих попросить об отсрочке сдачи задания. Я поднял руку и подошел к нему.

— Бруно Констанцо. Я вчера послал вам мейл.

— Конечно. — Кэмпбелл оказался худым и бледным мужчиной чуть старше тридцати. Он пожал мне руку, но выглядел явно озадаченным. — Вы не упоминали, что находитесь в Веллингтоне.

Я махнул рукой:

— Хотел написать, но передумал, чтобы не показаться бесцеремонным.

Я не произнес вслух, а просто дал ему самому сделать вывод, что отношусь ко всей той чепухе, о которой ему написал, столь же двойственно, как и он. Однако раз уж судьба нас свела, глупо не использовать этот шанс, так ведь?

— Я как раз собирался отведать знаменитых местных лепешек, — сообщил я. — В извещении о семинаре их расписывали как нечто особенное. Вы не заняты?

— Хм‑м… Только обычная бумажная работа. Пожалуй, она может и подождать.

Пока мы шли в чайную комнату, я болтал о своих планах на отпуск. Мне еще не доводилось бывать в Новой Зеландии, поэтому я дал ему понять, что большая часть маршрута у меня еще впереди. Местная география и дикая природа интересовали Кэмпбелла столь же мало, как и меня, и чем больше показного энтузиазма я выказывал, тем более отсутствующим становился его взгляд. Как только стало ясно, что он не собирается подвергать меня перекрестному допросу о самых живописных точках пеших маршрутов, я взял намазанную маслом лепешку и резко сменил тему разговора.

— Дело в том, что вы, как я слышал, разработали более эффективную стратегию для поиска дефектов. — Я едва не проговорился и не сказал «дефекта», потому что уже очень давно не говорил о нем так, словно он все еще гипотетический. — Вы знаете о том, какие вычислительные возможности нам с доктором Тайэрни пришлось наскребать с миру по нитке?

— Конечно. Я был еще выпускником, но слышал о вашем поисковом проекте.

— А вы не были одним из наших добровольцев? — Я проверил все списки участников, его там не было, но анонимная регистрация тоже разрешалась.

— Нет. Меня эта идея не увлекла. В то время.

Выглядел он при этом более смущенным, чем следовало бы при воспоминании о том, что он не одолжил нам ресурсы своего компьютера двенадцать лет назад. Я начал подозревать, что он был одним из тех, кто счел выдвинутую мной и Элисон ироническую гипотезу попросту дурацкой. Мы никогда не просили относиться к нам серьезно и даже поместили на нашем сайте ссылки на все достойные биомедицинские вычислительные проекты, чтобы люди знали: есть намного лучшие способы потратить свободные вычислительные ресурсы своих компьютеров — но даже несмотря на это, некоторые напыщенные математически‑философские ничтожества гневно брызгали слюной по поводу явной дерзости и наивности нашей гипотезы. И пока события не обрели серьезный оборот, развлекательная ценность этой негативной реакции сама по себе оправдывала наши усилия.

— Но теперь вы ее каким‑то образом усовершенствовали? — поинтересовался я, старательно давая ему понять, что, если он меня и превзошел, то меня это нисколько не огорчит. В конце концов, гипотезу высказала Элисон… Что же касается алгоритма поиска, я написал его на скорую руку как‑то в воскресенье днем — в шутку, чтобы ответить на блеф Элисон. А она отослала мне новую порцию и настояла, чтобы мы выпустили все это в свет.

Кэмпбелл огляделся, проверяя, кто нас может услышать, но потом до него, наверное, дошло, что раз новости уже достигли Сиднея через Рим и Цюрих, то битва за сохранение его репутации, не запятнанной в Веллингтоне, скорее всего, проиграна.

— Вы и доктор Тайэрни предположили, что случайные процессы в ранней Вселенной могли включать доказательства взаимно противоречащих теорем о целых числах, — сказал он. — Идея состояла в том, что никакие вычисления для выявления этой несовместимости пока еще не производились. Это правильное краткое изложение?

— Конечно.

— Но тут для меня возникает проблема: я не вижу, как это могло привести к несовместимости, которую можно обнаружить здесь и сейчас. Если физическая система А доказывает теорему А, а физическая система Б доказывает теорему Б, то могут существовать различные области Вселенной, подчиняющиеся различным аксиомам — но не так, как будто существует некий универсальный учебник математики, летающий за пределами пространства‑времени и включающий все когда‑либо доказанные теоремы, с которым наши компьютеры советуются, чтобы решить, как себя вести. Поведение классической системы определяется ее собственным и конкретным причинным прошлым. Если мы — потомки области Вселенной, которая доказала теорему А, наши компьютеры должны быть идеально приспособлены к опровержению теоремы Б, независимо от того, что случилось непонятно где четырнадцать миллиардов лет назад.

Я глубокомысленно кивнул:

— Я вижу, куда вы клоните.

Если вы не собирались полностью соглашаться с учением Платона, где имелся своего рода воображаемый учебник, содержащий вечные математические истины, то его полусырая версия, согласно которой эта книга изначально была пустой и заполнялась строчка за строчкой по мере проверки различных теорем, представлялась компромиссом худшего рода. Более того, когда «та сторона» позволила в Шанхае мне, Юэню и Элисон на несколько минут заглянуть в их математику, Юэнь заявил, что поток математической информации действительно подчиняется локальности Эйнштейна; нет никакой универсальной книги истин, а есть лишь записи о событиях прошлого, ползущие по Вселенной со скоростью света или меньше, которые смешиваются и конкурируют.

Но я, однако, не мог сказать Кэмпбеллу, что не только совершенно точно знаю, как один и тот же компьютер может доказать и теорему, и ее отрицание, но и то, что в зависимости от порядка, в каковом проводятся вычисления, он может иногда даже перемещать границу, за которой один набор аксиом уже не работает и сменяется другим.

— И все же вы до сих пор полагаете, что имеет смысл поискать эту несовместимость? — осведомился я.

— Да, — признал он. — Хотя я пришел к этой идее, используя совершенно иной подход. — Помолчав, он взял лепешку с ближайшего стола. — Один камень, одно яблоко, одна булочка. Мы ясно представляем, что подразумеваем под этими фразами, хотя каждая из них может воплощаться примерно десятью в тридцатой степени слегка различающимися конфигурациями материи. Моя «одна лепешка» — это не то же самое, что ваша «одна лепешка».

— Согласен.

— Вы знаете, как в банках подсчитывают большие количества наличных денег?

— Взвешивая их? — Вообще‑то, имелись и другие способы перекрестной проверки, но я видел, куда он клонит, и не захотел отвлекать мелочными придирками.

— Правильно. Допустим, мы попробовали сосчитать тем же способом лепешки: взвесили некоторое их количество, разделили на какую‑то номинальную величину и округлили до ближайшего целого числа. Вес любой отдельной лепешки варьирует настолько, что вы можете в результате получить версию арифметики, отличающуюся от нашей. Если вы «сосчитали» две отдельные партии, затем смешали их и «подсчитали» вместе, то нет никакой гарантии, что результат совпадет с обычным процессом суммирования целых чисел.

— Ясно, что гарантии нет, — согласился я. — Но цифровые компьютеры не работают на лепешках и не подсчитывают биты, взвешивая их.

— Потерпите немного, — ответил Кэмпбелл. — Аналогия не из лучших, но я не настолько сумасшедший, как следует из моих слов. Предположим теперь, что вес, называемое нами «одна вещь», имеет огромное количество возможных конфигураций, которые мы или сознательно игнорируем, или же буквально неспособны различить. Даже нечто столь простое, как электрон в определенном квантовом состоянии.

— Теперь вы говорите о скрытых переменных?

— В каком‑то смысле да. Вы знаете о моделях Джерарда Хуфта для детерминированной квантовой механики?

— Только смутно, — признал я.

— Он постулировал полностью детерминированные степени свободы по шкале Планка[4] с квантовыми состояниями, соответствующими классам эквивалентности, содержащим много различных возможных конфигураций. Более того, все обычные квантовые состояния на атомных уровнях будут сложными суперпозициями тех изначальных состояний, что позволят ему обходить неравенства Белла.