На привале он, по настоянию Дарьи, продиктовал Марии письмо к Остерману: «Сиятельнейший барон и превосходительный господин действительный советник и кавалер, мой милостивый благодетель, послано от меня в высокоучрежденный Верховный тайный совет прошение о присылке опытного лекаря — из гортани руда пошла. Уповаю на Вашу милость и любовь… Окажите милосердное заступление… Передайте прошение… Ежели какие в титуле высокоучрежденного тайного совета есть погрешения, я в том покорно прошу не иметь на меня гнева. Вашего сиятельства покорный слуга». Сверху конверта приказал написать: «Поднести не распечатав».

Был это пробный маневр: может, вернут с дороги. Хотя — жди милости от гиен.

Вместо ответа нагнал обоз у высокого верстового столба, возле Клина, мрачный капитан Шушерин с приказом тайного совета: дальше ехать в телегах, отобрать экипажи, ордена-кавалерии детей Меншикова, у Марии обручальный перстень императора и увезти Варвару Арсеньеву.

Мария отнеслась к требованию с полным равнодушием, охотно стягивая перстень, немного окровавила пальчик, посасывая его, протянула перстень чернобровому, с лицом словно высеченным из темного камня, капитану. Суровый Шушерин, глядя на нежное лицо, с легким румянцем, сочувственно подумал: «Порушенная невеста. Могла императрицей быть. Да, похоже, ей это вовсе не надобно».

Сын Меншикова у Шушерина жалости не вызывал. Он, капитан, сколько трубил, чтобы звание это получить! А тринадцатилетний недоносок уже поручик Преображенского полка, действительней камергер. За что те благости?

Шушерин, надвинув треуголку на брови, начал укладывать в баул отнятые кавалерии, портрет государыни для ношения на голубом банте с семью большими и девятью средними алмазами, стал поторапливать Варвару.

Немилость тайного совета к свояченице Меншикова вызвана была тем, что в Питербурхе перехватили писанные ею ходатайства к влиятельным лицам, в том числе к Наталии Алексеевне, с просьбой о заступничестве. Поэтому решили заточить ее в монастырь и там, при ундер-офицере, постричь в неисходности, а игуменье приказать смотреть, чтоб никто ни к ней, ни от нее не ходил и писем она не писала.

У сутуловатой Варвары смуглое лицо, черные волосы, густо-голубые глаза: она язвительна и властна. Если Дарью природа не обделила умом, то Варвара и вовсе была умницей, и Александр Данилович, не однажды советуясь с ней, убеждался в том.

Варвара давно и тайно, про себя боясь хоть чем-нибудь выдать это, любила мужа сестры еще с той поры, когда Алексашка присылал им двум веселые, нежные письма с войны. И теперь самоотверженно пыталась Варвара помочь ему, да попытки эти закончились для нее горько.

Не проронив слезы, Варвара обнялась с сестрой, детьми, легким прикосновением руки попрощалась с Алексашей, продолжавшим лежать в качалке, села в один из отобранных экипажей и исчезла навсегда.

Меншиковым овладевал гнев.

Значит, все его заслуги перед отечеством — псу под хвост! И то, что Петр Великий называл его «дитя моего сердца»? Только хотят добить того, кто под градом пуль и картечи бился на стенах Азова, разгромил корпус генерала Росса и тем решил исход Полтавского сражения. Кто не знал слова «невозможно», а на поле боя, под ядрами, похлопывая себя прутиком по голенищу, сдвинув шляпу набок, цедил: «Не мое».

Он всегда готов был жизнь отдать — лишь бы выполнить поручение Петра. Мчался на тульские заводы, сам для примера ковал трехпудовые полосы, сбивал кумпанства для строительства кораблей, разбираясь в чертежах корабельных частей, был при этом главным строителем… Хлопотал о плотниках, резчиках, лекаре с аптекой, вникал в заготовку леса, камня, наводил порядки в таганрогской гавани. Основал Олонецкую верфь, строил бастионы… Дненощно трудился хребтом своим…

Когда Апраксин прислал из Финляндии письмо, мол, войско его погибает от голода — а царя в это время не было в Питербурхе, — он влетел в Сенат, накричал: «Бездельники нерадивые!» Ему пригрозили арестом, а он ушел, хлопнув дверью, и немедля, своей властью, взял из купеческих магазинов хлеб, отдал собственные запасы, загрузил корабли и отправил в Або. И царь, едва встав после болезни, встретил его за три версты от Питербурха, у Красного кабака, обнимая, говорил благодарно: «Ну как я без тебя?»

Значит, все псу под хвост?!

Редкие, короткие усы над белыми губами Меншикова задрожали. Ничего, он еще выберется из ямы и тогда каждому воздаст по заслугам. Когда-то князь Лыков не уступил ему карету, и за то, после смерти Лыкова, отнял он его поместья. Думаете, до смерти испужался, взопрел?! Ан нет, еще будет реванж, встретимся на узкой стезе.

Или не он начал с двора в селе Семеновском, а ныне — мильенщик? Не он получил фельдмаршальский жезл на поле боя? Не он строил Санкт-Питербурх? И форт Кроншлот? Царь определил для возведения сей твердыни в устье Невы кратчайший срок. Поволокли из Карелии гранит, пилили его на плиты. Порохом взрывали породы, дробили кувалдами камни. На руках чрез болота лесные тащили мортиры и гаубицы. Только коней за зиму пало восемь тысяч, а работных людей и солдат — не счесть. И выстроили цитадель, на обелиске надписав: «Чего не победит Россия мужеством». Или и в том не его старанье? Значит, есть в нем сила. Не сковырнете так запросто, как прыщ на телесах.

Но эти воспоминания не успокоили. Понимал: теперь и силы уже не те, и опоры прежней нет, и едет в неведомое, и не ждать пощады.

Ввечеру подъезжали они к небольшому селению с зеленой луковкой церкви.

Мужики в лохмотьях, увидя еще издали на бугре обоз и всадников, гадали, навесив ладонь над глазами: кто такие? Каждый постой воинских команд влек реквизиции и грабежи. Ничего хорошего не ждали для себя и сейчас.

— Последних лошадей насильством отымут, — послышались встревоженные голоса.

— Рекрутов заневодят…

— Лянь, не иначе — начальство…

— Подать начнут выламывать…

— Оберут гольем… И так хлеб из коры едим, слезой запиваем…

— Только что в плуги не запрягают… Скоро и лаптей не станет…

Обоз втянулся в село, в его лопуховые заросли, бурьяны запустенья.

Светлейший с семьей расположился на ночевку в самой большой избе старосты, покрытой дранью, конвой — в сараях, слуги — кто где. Только Глафира и Анна остались с дочерьми Меншикова, а дворовый Мартын при князе.

Глафиру, дочь погибшего на охоте крепостного Назарова, светлейший взял из деревни в дворовые еще десятилетней — вместе с матерью Аксиньей. Аксинья вскоре померла, и сирота росла под присмотром дородной Анны — кормилицы детей Меншикова. Росла проворной, работящей, редкостной чистюлей. И красивой. Щеки не надо было бураком натирать, брови сажей мазать. В толстой косе — красная лента девичества.

Научилась замечательно вышивать, плести отменные кружева. Приглянулась Глафира уменьем своим тамбовскому соседу Меншикова Халезову, и он попытался купить ее. Да в цене не сошлись. Меншиков, выслушав пришедшего соседа, согласился уступить девку за двадцать пять рублей. А тот вздумал торговаться, предлагать пятнадцать:

— За такую цену можно породистого мерина купить.

Не любивший торговаться по мелочам, Меншиков рассердился:

— Коли так — пусть тебе мерин вышивает!

Глафира осталась у светлейшего. Вот тут-то и появился у нее луч — и все радугой заиграло — молодой дворовый кузнец Андрейка, о ком молва шла, что принимал он запросто медведя на вилы.

Подался Андрейка в поляки, да был словлен, назад пригнан и порот до полусмерти на конюшне. Ночью пробралась туда Глафира с мокрой холстиной, прикладывала ее к рубцам. Андрейка щекой к руке ее прижался, прошептал:

— Не было счастья, да несчастье помогло, узнал я руки твои. Все едино сбегу. Да хочу вместе с тобой…

Так надо же горю: прихватили Глафиру вместе с фамилией светлейшего в ссылку, оторвали от любого.

…Угомонилась суета, улеглись крики, и Меншиков, лежа на топчане, ушел в полузабытье.

…Вот полутемная клеть, прилепившаяся к дворцовой конюшне. Тихая, робкая мать, сгорбившись за шитьем, ждет мужа Данилу. Он вваливается, как всегда, пьяный: всклокоченная борода, налитые кровью глаза. Хватает что попало под руку, избивает жену, сына, маленьких дочек. Богом проклятые годы!