Сына Александр Данилович застал с его гувернером профессором Конрадом Генингером, маленьким старичком в башмаках с пряжками, в чулках, камзоле и парике.

На столе — глобус, гусиное перо в чернильнице, на полках — книги, а на стенном ковре — скрещенные шпаги.

— Как ученье, Кондрат? — строго спросил Меншиков.

Сын стоял с указкой у ландкарты.

— В трудах, — скромно ответил Генингер.

По заданию своего учителя мальчик должен был переводить главы французских книг на немецкий язык, а немецких — на французский.

Сократ, как и следовало ожидать, не произвел на подростка впечатления — мал еще, «Дон Кихота» отложил с презрением — не по душе пришелся, а вот Робинзоном бредил и сам играл в него.

Читал не без охоты «Юности честное зерцало, или Показание к житейскому обхождению».

Мальчик был прилежен, особенно в пауках точных, хотя с видимым удовольствием штудировал и «Российскую риторику» — о правилах древних и новейших ораторов. Разделы «Основания красноречия», «Об украшении слова», «Обозрение частей витийского искусства — уверяющего, советующего, возбуждающего» — не оставляли его равнодушным. Да и шпажную битву любил.

— Ваши наставления, князь, Александр выполняет неукоснительно, — ответил Генингер.

Мальчик бросил на гувернера благодарный взгляд.

Ну, не все так уж благостно, но это их дела и вмешивать батюшку не стоит. А наставления его, записанные секретарем, Александр получил, как только появился в доме Генингер. Отец поучал: «Дорожи временем, убегай праздности, прилежай к занятиям. Ничего нет лучше в молодых летах труда и учения. Праздность — всему злу корень… Как добрым поступкам обучаются юноши от других, подобно кораблю, который управляется рулем, то и тебе должно слушать и почитать своего гувернера, определенного ее императорским величеством, который обязан доносить государыне о нерадении к наукам или о дурном твоем поведении, отчего приключится тебе бесславие, да и мне не без стыда будет».

Ну, бога гневить не приходится, принуждать Александра учиться не надо, как сына вологодского дворянина Ивана Маркова. Послал его Петр в Венецию для навигационной науки, а Иван в Россию сбежал, постригся, как иеромонах Иосаф. Его, однако, из монастыря извлекли да в Венецию возвратили.

Александру такое не грозит. На все у него желания и времени хватало, даже на обучение танцам и делание статуй.

За молчаливым завтраком Мария сидела с синими кругами под глазами, уткнувшись в тарелку. Ну и недоумок. Он ее на трон подсаживает, а она развела меленколию — вздохи да охи. И Дарья хороша, поглядывает на дочку с сочувствием.

Но не знал отец истинную причину горя Марии: полюбила она Федора Долгорукого, и не надобны ей были никакие царства, троны, отвратителен даже вид одиннадцатилетнего прыщавого мальчишки, предназначенного ей в мужья. Все в Федоре было ей по душе: и его почти смуглое благородное лицо, и то, что крепок, ловок, и что сдержан в разговорах, умен и скромен.

При необыкновенных обстоятельствах познакомились они. Отец Федора — князь Василий Лукич — полагал, что сын пойдет по его стопам — станет дипломатом. Поэтому уготовил ему место в коллегии иностранных дел. Однако Федька хотя и легко изучал языки, но больше бегал на верфи поглядеть, как работает царь, вырезал дома из дерева фрегаты, корветы, только и твердил:

— Хочу корабли строить!

— То арапу Ганнибалке к лицу, — вразумлял его отец, — а отпрыску Долгоруких…

— Не люблю я, батюшка, двора. Никак не люблю… И если сам государь корабли строил, то почему мне зазорно?

Все же Федор настоял на том, чтобы отец записал его служить на корабле Каспийского флота, — хотя бы так быть ближе к любимому делу.

В тех краях главным военачальником был друг Василия Лукича генерал Матюшкин, и его-то просил князь «приглядеть за неразумным».

Долгорукий пришелся по душе старому генералу, особенно когда он геройски проявил себя в десантах, сражениях с горцами, и на третий год службы Матюшкин с победной депешей послал в Питербурх именно его.

В дороге путь гонцу преградило наводнение, затопившее мост. Возле него Федор увидел две кареты. В одной, богатой, — девушку и, очевидно, ее мать, в другой — их людей.

Долгорукий помог дамам — пока схлынет вода — устроиться на ночь в избе для охотников. Девушка была совсем юной, тоненькой, с нежным лицом и большими глазами, в которых, как сказал себе Федор, горел кроткий огонь. Путешественницы, примостившись возле очага, поочередно пили чай из стакана Федора и весело беседовали с ним. Девушку, как выяснилось, звали Марией.

Ночью кто-то тихо постучал в окно сеней, где бодрствовал Федор. Он выскочил наружу. Какой-то бородатый охотник предупредил, что сюда идут «лесные люди», а от них добра не жди. Долгорукий разбудил своего денщика, кучера и камердинера путешественниц, вооружил их, приказал разжечь несколько костров и на поляне перед избой устроил засаду. Но бог миловал — разбойники не появились.

Наутро вода с моста спала. Федор, попрощавшись, продолжил путь. Мария, вместе с матерью выйдя на дорогу, печально помахала ему вслед зеленой накидкой.

В Пптербурхе Федор был обласкан императрицей, и, когда Екатерина спросила, каковы его желания, Федор осмелился сказать:

— Прошу о великой милости.

— Какой же? — вскинула брови императрица.

— Дозволь, государыня, в Англии учиться корабли строить! С малых лет мечтаю.

В это время вошел светлейший и — о чудо! — с ним путешественницы, кому помогал Федор в пути. Так это его жена и дочь!

Императрица рассказала Меншикову о просьбе поручика.

— Ну что ж, — снисходительно отнесся светлейший к этой просьбе, — России надобны флотские архитекторы. Жди указа от коллегии.

А про себя подумал: «Одним Долгоруким будет меньше в столице».

Вскоре вместе с отцом Федор оказался во дворце Меншикова на ассамблее. Как счастлив был он очутиться рядом с Марией!

Молодые люди полюбили друг друга, с ведома Дарьи довольно часто встречались.

Они скрывали от Меншикова эти встречи: мало того что Федор из рода, ненавистного светлейшему, это могло помешать князю распорядиться судьбой дочери. Для Федора сие грозило Шлиссельбургскою крепостью.

Отчаявшись, Федор предложил Марин, переодевшись, бежать с ним в Швейцарию, сказал, что ему удалось достать экипаж, выправить документы на имя поляков Грибовских, якобы возвращающихся в Варшаву. Мария не решилась на подобный поступок, не могла переступить порог дочерней покорности, расстаться с матерью.

Когда отец известил о предстоящем венчании с императором, сердце у Марии так заколотилось, что казалось: еще мгновение — и вырвется из груди. Она стала умолять отца, чтобы разрешил уйти в монастырь. Да мольбами этими только вызвала гнев. В своем девичьем воображении Мария свыклась с мыслью, что будет женой Федора, часто представляла заботу о нем, нежные ласки, доверительные разговоры, своих чад. Теперь, когда все это рухнуло, Мария считала: жизнь для нее кончилась на шестнадцати годах. Так и сказала об этом матери, от которой у нее никогда не было секретов. А Федору послала записку: «Рука — императору, а сердце вечно останется твоим».

…Федор долго поникло сидел у стола, заваленного чертежами. Возле зеленого фолианта «Об искусстве судостроения» лежал на бордовой бархатной подстилке зелен-камень, привезенный когда-то с Урала. Федор взял камень в руку. Нежно-зеленый — казалось, лучи солнца навсегда угнездились в тонких прожилках-гроздьях, — формой схожий с сердцем, камень не умещался на ладони, согревал своим теплом. В самой глубине его трепетало таинственное зеленое пламя. Он был чистым, загадочным, нежным, как Мария — его первая и единственная любовь. До сей поры зеленел надеждой юности, но теперь надежды не оставалось. Федор осторожно положил камень на место, и зеленый цвет сгустился, померк. Значит, удел его — вершить Петровы начертания, никому не дать свернуть с курса российский корабль, этому жизнь посвятить.