Обращаясь к пауку, я все больше убеждал себя в том, что она жива. Правда, нужно было убедиться окончательно, и у меня созрел небольшой план, как это сделать наилучшим образом. Способ не из приятных, зато верный, и я решил, что займусь этим завтра. Сегодня буду наслаждаться в ванне…

Мой взгляд наткнулся на ее белье — мгновенная эрекция.

«Черт возьми, — подумал я, натягивая на себя черные трусики и бюстгальтер, — как же нам хорошо было когда-то вместе… А теперь она изъявляет желание умереть, лишь бы избавиться от меня».

Удовлетворившись, я повесил оскверненное собственным ядом белье обратно на трубу.

Вода лилась из крана тонкой струйкой и разбивалась о дно — возле сливного отверстия эмаль отвалилась и металл покрылся шершавой ржавчиной.

Я прислушался, но наверху было тихо. Меломан почему-то не шел мыться вместе со своим магнитофоном, а мне очень хотелось послушать Джорджа Майкла или Б. Моисеева, его «Глухонемую любовь».

Так и не дождавшись меломана, я надел ее розовый халатик и устроился на кухне у окна, как перед телевизором. Скучно было до смерти, и от безделья я принялся разглядывать проходивших под окнами людей.

Один парень тащил в руках комнатную антенну и моток телевизионного кабеля, и я сразу узнал его. Мой одноклассник, невероятно медлительный тип с новогодней фамилией Елкин. Однажды он здорово насмешил весь наш класс, и произошло это как раз на Новый год. Не помню, в каком классе тогда мы учились, в третьем или, может, четвертом, но помню, что случилось это 31 декабря.

В тот день мы, как полагается, не учились, а, разодетые в разные костюмы, веселились в спортзале, где стояла нарядная елка. На мне тогда был дурацкий костюм Кащея Бессмертного, черные трико и водолазка, на которые были приклеены полоски белой ткани — дескать, кости.

Наплясавшись и получив подарки, мы вывалили всем классом на улицу, чтобы отправиться домой, и тут видим этого чудика Елкина, который приперся учиться во вторую смену — на спине ранец, в руках мешочек со сменной обувью. Представляете картину? У всех каникулы начались еще вчера, в руках у нас подарки, и все мы разодеты в черт знает что, карнавальные костюмы, значит, и лишь один Елкин учиться собрался, 31 декабря-то.

Ну, мы стали над ним смеяться, как ошалевшие, и набили ему полный ранец снега, а он, Фома неверующий, все равно поперся в школу — никак не мог поверить, что никто в этот день не учится. Был этот Елкин круглым двоечником, мать у него алкашка, и на родительские собрания приходил вечно угрюмый отец.

Сейчас Елкин тащил в руках свои телевизионные прибамбасы — видно, собрался антенну менять, а о моем существовании он, наверное, давно позабыл. А ведь в библиотеке, когда нас развлекал байками про немцев дедушка ветеран, и на похоронах Леши он присутствовал тоже. И это он, скорее всего, тоже напрочь позабыл. Я подумал, что знаю, в чем заключается между нами разница. Он, Елкин, все еще был частью моей сегодняшней жизни, а в его кабельно-антенном существовании для меня не осталось места. Вот и все.

Потом на лавочку возле подъезда уселось несколько парней из нашего дома — придурковатый Емеля и его товарищи, в руках у каждого бутылка с пивом, неизменная, как и три года назад. Лоботрясы и бездельники, никто из них не работал раньше и, думаю, не работает сейчас. Это их образ жизни — наглотаться пивка, покурить травку и поржать.

Расправившись с пивом, Емеля вытащил из кармана пачку «беломора» и пакетик с дурью — профессиональными движениями, ни от кого не прячась, принялся «заряжать» папиросину. Прохожие неодобрительно косились на него, товарищи терпеливо ждали.

Я быстро переоделся и вышел на улицу. Мне показалось, это произвело впечатление. Челюсти у всех так и отпали, но каждый промолчал, даже Емеля, хотя раньше, при встрече, неизменно называл меня то Робертом Майлзом, то Робертом Льюисом Стивенсоном, то Робертом Земескисом, а то и Робертом де Ниро. Мы не виделись три года, но промолчал он не поэтому, а потому, что сейчас я был не Роберт де Ниро, а Роберт Дезертиро.

Я поздоровался с каждым за руку и тоже сел на лавочку. Парни уже успели пыхнуть и, расслабленные, стали делать вид, что моим появлением не шокированы. Все — полусонные, движения замедленные, глаза мутные. Как обычно, они стали прикалываться, без внимания и муху не оставят. Один из них, Коля, комментирует.

Двое мужиков вынесли из подвала чугунную батарею.

— Пошли на гармошке играть, — говорит Коля.

Все ржут.

Мужики дотащили батарею до машины, начали пихать в багажник.

— Вместо радиатора поставят.

Все ржут еще сильнее, посматривая на меня — приглашают поприкалываться тоже.

В песочнице возится с игрушечной машиной малыш лет четырех. Его отец стоит рядом, читает газету.

— Не его ребенок, — говорит Коля. — Усов нет.

Папа, действительно, с усами.

— У него и нога деревянная, — добавляет кто-то.

— Тогда точно не его, — говорит Коля.

Подходит Санька, парень из соседнего подъезда, здоровается со всеми, а на меня смотрит подозрительно.

Коля разглядывает дырочки на его ботинках и спрашивает:

— Сам, что ли, сверлил?

Ботинки у Саньки старые, стоптанные, с заплатами.

Коля бесцеремонно засовывает палец под одну полуотвалившуюся заплату:

— Чего, как оборванец?

— Вот доношу и выброшу, — смущается Санька.

— Тогда пора, — говорит Коля. — Не жди, когда подошвы отвалятся.

Каждое Колино слово разжигает веселье все больше. Он и сам смешной: маленький, худой, коротко подстриженный, с толстенными, как у негра, губами и носом-картошкой. Вечно обкуренный.

— Ты куда, Сань, собрался?

Санька смущается еще больше, не хочет отвечать, но все, притупив смех, ждут, что он скажет — вернее, как прокомментирует это Коля.

— Да… к девчонке, — наконец отвечает он.

— Вон к той, что ли? — спрашивает Коля, указывая на кривоногую старуху с клюшкой.

— Нет, — улыбается Санька и уходит. Все ржут.

На клюшке, которую цепко, двумя руками, держит кривоногая старуха, виднеется полустертая надпись: «Коно» — раньше клюшка была хоккейной.

— Знаете, как эту старуху зовут? — спрашивает нас Коля и сам отвечает: — Павел Буре.

После того как они наржались, Емеля принялся рассказывать «наркоманские» анекдоты.

— Короче, Кибальчиш залез на баррикаду, размахивает флагом и орет во все горло: «Измена! Измена!» Плохиш забился внизу куда-то в угол и, лопая двумя ложками варенье, говорит сам себе: «Ничего не пойму. Вроде бы одну и ту же дурь курили, но меня почему-то на хавчик, а Кибальчиша на измену пробило».

Следующий анекдот был про то, как в самолете, во время полета, наркоман уселся на унитаз и потягивал косячок, а в это время летчики для другого пассажира, из новых русских, которому только что стукнуло тридцать лет, тридцать раз выполнили мертвую петлю. Потом наркоман выходит из туалета и восхищенно крякает: «Вот это дурь! Не успел затянуться, как тут же восемь раз за шиворот себе насрал».

Коля, увидев молодую маму с коляской, хотел что-то сказать, но Емеля перебил его:

— А вот еще, пацаны. Короче, наркоман пыхнул как следует и уселся на берегу. В реке мужик тонет, орет: «Спасите! Помогите!» — и уходит под воду. Из кустов выбегает милиционер, спрашивает у наркомана: «Кто кричал?» — «Никто», — отвечает тот. Милиционер уходит, а утопающий выныривает и снова орет: «Спасите! Помогите!» — и опять под воду. Из кустов снова выбегает мент: «Кто кричал?» — «Да никто», — говорит наркоман. Мент уходит, а мужик выныривает уже у самого берега и из последних сил шепчет: «Спасите… помогите…» Наркоман ставит ногу ему на голову (Емеля встает и показывает, как это происходило), чтобы она ушла под воду и, оглядываясь по сторонам, говорит: «Да тише ты, тебя менты ищут!»

Молодая мама с коляской прошла, зато в небе появился реактивный самолет, оставлявший за собой след — белую и упругую струю.

— Зарин распыляют, — констатировал Коля.