Я был очень доволен. Паук снова сидел в своей паутине, я валялся в своей ванне, как вампир в гробу, на трубе висело забытое ею нижнее белье — черные трусики и бюстгальтер. Идиллия. Было бы совсем хорошо, если бы пришла она и, выслушав меня еще раз, поверила бы в мои чувства и в то, как я ее люблю, и осталась бы навсегда. И тогда я видел бы ее каждый день, и мы принимали бы ванну вдвоем, как это было очень давно, и я прикасался бы к ее телу, гладил его, прижимался к нему, как прижималось когда-то это забытое или оставленное специально, чтобы досадить мне, белье, и еще я целовал бы это тело — от кончиков пальцев ног до родинки на левой, как у лермонтовских героинь, щеке. И то, что находится между кончиками пальцев ног и родинкой, я тоже бы жадно целовал, ее бедра, ягодицы, клитор в раздвинутом влагалище, небольшой шрам на правой коленке и маленькую грудь с нежными розовыми сосками. Возможно, ей нравилось бы все это, и она покорно и с благодарностью принимала бы все эти жалкие ласки, на которые было способно мое не менее жалкое воображение.
Негромко журчала вода, набираясь в ванну.
Я прикрыл глаза и представил, как она открывает дверь и входит сюда, улыбаясь своей милой улыбкой. Воздух в ванной комнате моментально пропитывается «Сальвадором Дали», и она начинает медленно раздеваться, небрежно бросая свои вещи прямо на пол. Потом она поворачивается к зеркалу и поправляет волосы, а я, облизываясь, смотрю на ее ягодицы, зная, что сейчас она перешагнет стенку ванны и окажется в моей власти. Раньше ей всегда нравилось, когда я сзади, и мне это нравилось тоже, но теперь я хотел бы, чтобы она была в классической позе — лицом ко мне. И мы свободно уместились бы в этой тесной посудине, и я лежал бы сверху, а она, постанывая, подо мной, и я смотрел бы ей прямо в глаза, и губами чувствовал бы ее губы. Я бы не торопился и погуще развел бы свой яд, погружаясь в нее осторожно и медленно, как в девственницу, у нее там и правда все очень узко, и все ее выделения я хотел бы выпить, словно яблочный сок.
Намечтавшись, я снова надел ее халатик и снова пошел в комнату. Делать мне было совсем нечего, и я, послонявшись из угла в угол и перебрав в шкафу на одной полке книги (несколько исторических романов и фотоальбом «Русские художники от А до Я»), опять включил телевизор.
В это время заканчивалась какая-то гнусная передача, где выступали две грустные старухи и один плохо одетый бородач, в руках они держали персонажей из «Спокойной ночи, малыши» — Хрюшу, Филю и Степашку. Оказалось, что именно эти люди озвучивают всю живность из детской передачи, а потом одна из старух, та, что озвучивает Хрюшу, призналась, что делает это уже тридцать пять лет.
Я даже присвистнул от удивления. Надо ведь, полжизни человек просидел под столом, заставляя двигаться и говорить этого противного и вредного, в отличие от положительных Фили и Степашки, поросенка Хрюшу. Пропасть детишек, наверное, успела стать взрослыми за эти тридцать пять лет, кое-кто уже и умер давно, а старуха все еще сидит, как сыч, под столом, говорит визгливым поросячьим голосом и, глядя на ноги ведущего, грустит. Да и где тут веселиться? Просиди-ка тридцать пять лет под столом рядом с чьими-то ногами. Знай я все это раньше, в жизни не стал бы смотреть этих «Малышей», а ведь в детстве это была моя самая любимая передача, за уши нельзя было оттащить от экрана, и особенно мне нравилось, когда в ней показывали мультфильм про маленького гиппопотама, у которого маму похитил злодей, а сам он, ее сынок, ходил и искал ее всюду, и везде, когда у него спрашивали, как она выглядит, он отвечал, что она самая красивая, и ему приводили какую-нибудь шикарную красотку, а он обиженно отвечал, что его мама еще красивее, и все никак не мог найти свою уродину.
Передача закончилась, и все эти жалкие люди отправились, наверное, снова под свой стол.
Кстати, у моей тети, у которой я хоронился все это время, имеется в хозяйстве живность, и здоровенного борова она ласково зовет Хрюшей, собаку Филей, а несколько десятков кроликов Степашками. Еще осталось ворону Каркушу завести, и был бы полный комплект, шутят соседи и зовут ее тетей Линой, хотя ее имя — Татьяна.
Я выключил телевизор и лег спать.
Глава вторая
Утром меня разбудил условный стук в дверь. Пришла моя тетя, в руках у нее была большая сумка с продуктами, чтобы я, значит, с голоду не опух.
Прежде чем переступить порог, она долго и неодобрительно разглядывала халатик, который был на мне. Халатик моей возлюбленной. Тетя все знает о моей любви и не одобряет ее. Взгляд у нее, как всегда, жалостливый и немного подозрительный.
— Один? — спросила она и наконец-то вошла.
— Один. С кем же… Паук, правда, еще в ванной сидит.
— Кто-кто?
— Паук. В паутине. Он в воду вчера упал, а я его спас. Он у меня вместо приятеля.
Я улыбнулся, но улыбка, видимо, получилась жалкой, потому что тетино лицо оставалось серьезным.
Я отобрал у нее тяжеленную сумку, и мы прошли на кухню. Я поставил чайник, а она принялась выгружать из сумки свертки с мясом, домашней колбасой, маслом и еще всякой всячиной, все это она запихивала в холодильник, в котором и без того было полно продуктов, привезенных ею же в прошлый раз.
Потом она заглянула в ванную, и я показал ей паутину под потолком. Она посмотрела на меня, как на чокнутого, потому что, наверное, решила, что Паук — кличка какого-нибудь придурка вроде меня, но оказалось, что это самый настоящий паук, насекомое. Она схватила веник, намереваясь паутину убрать, но я запретил ей это делать — вырвал веник и выбросил под ванну…
Она не стала настаивать и больно щелбанула меня по затылку.
— Это чего еще?
— А что? — не врубился я сперва.
— С головой, спрашиваю, чего сделал?
— А-а… Побрил.
— И кто тебя так?
— Сам.
— Сам? — удивилась тетя. — И зачем?
— Не знаю, — соврал я. — Просто так, захотелось… — На самом деле я знал, для чего побрил голову — чтобы не были видны эти чудовищные залысины.
Тетя покачала головой.
— Лысый ты стал какой-то другой, страшный… И уши торчат, как две самоварные ручки.
Я хмыкнул, поблагодарив ее за комплимент. Иногда тетя напоминает мне ребенка, и говорит она иногда, словно ребенок — то, что думает и без задней мысли. И на ее детскую прямолинейность я никогда не обижаюсь. Страшный так страшный. Впрочем, могла бы и промолчать. И сам знаю, что не красавец.
— Она не приходила?
— Нет, — я понял, о ком это тетя. О той, что дороже мне всего на свете. — Она сказала, что не придет никогда, ты знаешь это. А ты не видела ее?
— Тоже нет, — ответила тетя и отвела глаза. Я понял, что она врет, но не подал и виду.
— А этот… ну, ее кавалер, — сказал я. — Может быть, она у него? Ты знаешь, где он живет?
— Нет, не знаю, — сердито отозвалась тетя. — И знать не хочу.
Она с решительным видом поднялась.
— Уже уходишь? — спросил я. — Так скоро?
— А ты думал, я тебя до вечера развлекать буду? Мне нужно на автобус успеть. Сам знаешь, у меня хозяйство, смотреть некому.
Действительно некому. Живет тетя совсем одна, ни мужа, ни детей, а хозяйство, как уже говорил, приличное: боров Хрюша, кролики Степашки, пес Филя и безымянные куры. Всех нужно накормить, за всеми нужно присмотреть, убрать, как за малыми детками. Когда я жил у тети, помогал ей — надевал кирзовые сапоги предпоследнего размера и в железном ведре относил счастливому Хрюше его пойло.
— Дверь-то никому не открываешь?
— Никому, — снова соврал я. Один раз я открывал ее почтальону. Мне повезло, что это был почтальон, а не из военкомата. Иначе бы собирай вещички, дезертирская морда, и вперед по приказу трибунала в дисбат. Страх божий.
— Сиди дома, никому не открывай и сам никуда не выходи.
— Хорошо.
Я прекрасно понимаю свое крысиное положение, но тетя всегда лишний раз напоминает мне, чтобы я сидел дома и никому не открывал дверь. Переживает за своего племянничка дезертира.