Они наконец-то взглянули друг на друга. Шацкий протянул руку, Соберай деликатно ее пожала.

— Теодор.

— Баська.

— Ты запарковалась на месте для инвалидов.

Из бокового кармана дверцы Соберай вынула табличку с голубым логотипом человечка в коляске и положила на приборный щиток.

— Сердце. Два инфаркта. Скорее всего, я бы и так не смогла родить.

— Вот бы где поселиться Артуру Жмиевскому[26], — заметил Шацкий, осматривая чистенькое приемное отделение сандомежской больницы. — Мог бы ездить на велосипеде из своего прихода прямиком до Лесной Гуры.

— Он здесь бывает, — отозвалась Соберай, спускаясь вместе с Шацким по лестнице в подвал. — Когда снимали «Отца Матеуша», он так наклюкался, что не обошлось без госпитализации. Нужно было выровнять уровень электролитов в крови. Об этом все знают, ты что, не слышал?

Он сделал рукой неопределенный жест. Что сказать? Что не слышал, потому что не общался с людьми, потому что в одиночестве переживал депрессию? Шацкий перевел разговор на больницу. Он и вправду был удивлен — ожидал увидеть заплесневелые старые корпуса, а тут пусть и чувствовались восьмидесятые годы, но внутри все было совсем неплохо. Скромно, мило, врачи улыбаются, сестрички молоденькие — можно подумать, что снимают рекламный ролик для Национального фонда здравоохранения. Даже зал для вскрытий не вызывал отвращения. По сравнению с варшавским заваленным трупами моргом сандомежский выглядел примерно как пансионат по сравнению с бараком в исправительно-трудовом лагере. На одном из столов лежало алебастровое тело Эльжбеты Будниковой.

Прокурор Теодор Шацкий попытался вообразить ее себе как жену Будника, но ничего не получалось. Он никогда никому не сознавался, что, глядя на мертвое тело, не думает о мертвеце как о некогда живом человеке, для него это всегда кусок мяса — такой подход не дает сойти с ума, хоть со смертью он сталкивался не раз и, казалось бы, мог к ней привыкнуть. Он знал — то же происходит и в голове патологоанатомов.

Шацкий смотрел на тревожащее своей белизной тело и, естественно, различал подробности — темно-русые волосы, слегка вздернутый носик, узкие губы. Была она миниатюрной, маленькие ступни, узкие бедра с торчащими костями таза, небольшая грудь. Роди она детей, выглядела бы, пожалуй, по-другому. Была ли красивой? Почем знать. Труп — он и есть труп.

Взгляд его вновь и вновь возвращался к горлу, рассеченному почти до самого позвоночника, — по мнению евреев, а не исключено, и арабов тоже, это был самый гуманный способ умерщвления. Значит ли, что она не терпела мук? Он сильно сомневался, да и гуманность кошерной бойни была для него неочевидной.

Хлопнула дверь, Шацкий повернулся, и ему чудом удалось, во-первых, скрыть изумление, а во-вторых, не попятиться назад. Вошедший человек в длинном анатомическом фартуке выглядел как представитель неизвестной расы гуманоидных великанов. За два метра ростом и чуть ли не столько же в плечах, телосложение медведя; своими ручищами он мог бы закидывать в топку уголь быстрее, чем обычный человек лопатой. К огромному телу крепилась голова с добродушным румяным лицом и забранными в хвост соломенными волосами. Этакий мясник из многовековой династии мясников — у таких умение разрубать туши сидит в генах. Разве нашлось бы для него лучшее место?

Преодолев шок, Шацкий сделал шаг вперед и протянул руку.

— Теодор Шацкий, районная прокуратура.

Великан робко и мило улыбнулся, заключив ладонь Шацкого в свою теплую мясистую лапу.

— Павел Мясницкий, очень приятно. Бася о вас рассказывала.

Он не понял, шутка это или нет, но на всякий случай принял за чистую монету. Великан вытащил из кармана фартука резиновые перчатки и, подходя к столу, с треском их натянул. Прокуроры уселись на пластиковых стульчиках возле стены. Врач хлопнул в ладоши — ударная волна докатилась до дверей, и они содрогнулись.

— Мать честная, да она как раз с моей малышней представление делала.

— Мне очень жаль, Павел. Я бы отвезла ее в другое место, но у меня к тебе больше доверия. Впрочем, если для тебя… я знаю, ты был знаком с Элей…

— Это уже не Эля, — ответил Павел, включая диктофон. — Шестнадцатое апреля две тысячи девятого года, внешний осмотр и вскрытие тела Эльжбеты Будниковой, сорок четыре года, проводит Павел Мясницкий, судмедэксперт, в лаборатории патологоанатомии Сандомежской больницы. Присутствуют прокуроры Барбара Соберай и Теодор Шацкий. Внешний осмотр…

Хорошо, что Мясницкий заслонял собой многое из того, что делал, — Шацкий и Соберай могли спокойно поговорить. Да и смысла мучить великана расспросами не было, он пока еще знал никак не больше их. Шацкий вкратце изложил Соберай свой разговор с Будником. Разумеется, Эльжбета не встретилась с ней ни в понедельник, ни позднее, в последний раз они разговаривали по телефону в воскресенье, когда поздравляли друг друга с праздником.

— Откуда ты знал, что он врет? Шестое чувство?

— Опыт.

Потом рассказал о своей переписке с журналом «Лезвие». По мере того как он излагал подробности, она бледнела все больше, а ее глаза округлялись.

— Скажи, что это шутка, — выдавила она наконец из себя.

Он покачал головой, удивившись ее реакции.

— Ты понимаешь, что это значит?! — Ей пришлось повысить голос — рядом работала пила, Мясницкий вскрывал грудную клетку.

— Тот, кто подбросил нож, надеялся, что дело просочится в СМИ и начнется очередное польско-еврейское кликушество, а в такой обстановке нам будет труднее работать, потому что большую часть времени придется проводить на пресс-конференциях. Спокойно, я и не через такое прошел. Газетам и телевидению любая тема наскучивает на третьи сутки.

Соберай крутила головой. Скривилась, услышав неприятный хруст — Мясницкий перепиливал ребра.

— Тут обычным кликушеством не пахнет, — заметила она. — Здесь целыми неделями будут топтаться журналисты. В Сандомеже, как нигде, живо предание о заклинании кровью, а польско-еврейские взаимоотношения принимают здесь разные формы — от мирного сосуществования до обвинений и кровавых погромов, последние антисемитские выступления случились тут сразу же после войны. Если кто-то, не дай Боже, произнесет «ритуальное убийство», нам крышка.

— Ритуальное убийство — сказка, — спокойно ответил Шацкий. — Каждый знает, что это сказка, ей пугали детей, чтобы были послушными, иначе придет плохой еврей и съест их. Не будем впадать в истерику.

— Не такая уж и сказка. Еврей — не волк и не злая царица, это реальный человек, которому можно предъявить претензии. Знаешь, как все выглядело? Мать-христианка не уследила за ребенком, а потом в крик: дескать, евреи похитили и убили. Слово за словом, и оказывалось, что этих евреев мало кто тут любит, кто-то им задолжал, а поскольку нашелся повод — неплохо бы и поджечь детоубийцам пару лачуг и мастерских.

— Хорошо, тогда не сказка, а давно минувшая история. Евреев и мастерских уже нет, обвинять некого, поджигать нечего. Тот, кто подбросил эту бритву, наверняка хочет, чтобы мы пошли по этому следу.

Соберай тяжело вздохнула. Тем временем Мясницкий монотонно диктовал для протокола, что все поочередно вынутые им внутренние органы не имеют ни следов травм, ни патологических изменений.

— Проснись, Теодор. Сандомеж — международная столица ритуального убийства. Место, где обвинения в похищении детей и связанные с этим погромы случались так же регулярно, как времена года. Место, где зверская месть католиков вершилась под церковными хоругвями, где Церковь ее почти узаконила. Место, где до сегодняшнего дня в кафедральном соборе висит холст, изображающий умерщвление евреями католических детей. Как часть цикла о христианском мученичестве. Место, где сделано все, чтобы эту мрачную часть истории замести под ковер. Господи, как подумаю… просто омерзительно…

Шацкий смотрел на секционный стол, теперь Мясницкий не прикрывал его собой, а на боковом столике вскрывал внутренние органы Эльжбеты Будниковой. В отношении увиденного Шацкий не употребил бы слово «омерзительно» — мертвое тело со свисающей по бокам кожей, выпирающими из грудной клетки белыми окончаниями ребер было ужасно, но не омерзительно. Смерти в ее завершенности свойственна физиологическая элегантность. И спокойствие.