— Вам известен этот символ? — прокурор неохотно вынул из папки распечатанный листок с родло, побаиваясь, как бы его не перекосило от очередного восхищенного «разумеется».

— Разумеется! Ведь это родло, символ Бунда, для нас это почти священный знак. Не знаю, известна ли вам история его возникновения, что же касается меня, то я был удостоен чести услышать ее из уст самого автора, Янины Клопоцкой…

— Известна, — прервал его Шацкий. — Прошу прощения, если мой вопрос покажется вам глупым, но в какой форме вы используете родло? Флаги, гербы, фирменная бумага, футболки, какие-нибудь значки в лацкане пиджака?

— Видите ли, мы не секта, и, разумеется, родло появляется всюду, где официально выступает Союз, но мы не вешаем его рядом с Белым орлом. Нарочитость добру не служит.

Шацкий вытащил фотографию значка, который сжимала в руке жертва. Он специально выбрал довольно нейтральную, чтобы не вызвать подозрений, что значок является важным доказательством в деле. И передал ее Шиллеру.

— Часто ли члены Союза носят нечто подобное?

Шиллер рассматривал снимок.

— Только крупные деятели, на худой конец — заслуженные члены. Такого у турка не купишь, его получают исключительно из рук председателя Бунда.

— У вас, конечно, такой имеется?

— Разумеется.

— Можно взглянуть?

— Разумеется.

Хозяин дома встал и исчез в глубине жилища. Шацкий считал минуты, с тревогой думая о бумажной работе, которая ждет его после этого разговора. Прослушать всю запись, найти важные фрагменты, переписать, дать на подпись. Отдельно заполнить протокол предъявления вещественного доказательства. Боже, и почему у него нет ассистентки?!

— Странное дело… — Шиллер стоял в дверях. В теплом послеполуденном свете его белоснежная рубашка выглядела персиковой.

— Не можете найти, — закончил прокурор начатую мысль.

— Не могу.

— А где вы его храните?

— В шкатулке с запонками, надеваю только по случаю.

— Кто-нибудь об этом знает? Любовница? Друзья?

Шиллер помотал головой. Он и в самом деле выглядел ошеломленным. Ничего хорошего это не предвещало. Шацкий предпочел бы, чтоб тот принялся юлить, говорить, что значок остался на пиджаке в Варшаве — да всё, что угодно.

— А могу ли я узнать, откуда он у вас? — наконец-то задал вопрос Шиллер.

— Мы вытащили его из руки жертвы.

— Эльжбеты, — поправил Шиллер автоматически, но в голосе его уже не было напыщенности.

— Жертвы Эльжбеты.

Шиллер тяжелой походкой подошел к дивану и, ни слова не говоря, опустился напротив прокурора. Взглянул на него вопросительно, будто ждал, не посоветует ли тот, что ему теперь надо говорить.

— Где вы были на праздники?

— В воскресенье я был у сестры в Берлине, прилетел в понедельник утром, в час дня был уже здесь.

— А в понедельник и вторник?

— Дома.

— Кто-нибудь вас навещал? Знакомые, друзья?

Помотал головой. Шацкий остановил на нем пристальный взгляд. Прокурор молчал, планируя продолжение разговора, и вдруг в его голове возникла неожиданная мысль. Глупая, лишенная каких бы то ни было оснований. Но была она настолько тревожна, что прокурор встал и принялся медленно расхаживать по гостиной, внимательно присматриваясь к Шиллеру. Он искал в этом элегантном помещичьем музее следы проживания человека. Пятен от вина, фотографий на стенах, крошек после завтрака, невымытой кружки от кофе, засунутых в угол грязных ботинок, пледа, каким можно было бы прикрыться вечером, брошенной на подоконник шапки. И не нашел ничего. Дом стоял необитаемым, или же в нем навели основательный порядок. Убрали следы грязи? Чьего-то присутствия? Последствий неприятных событий? Чтобы не рассказать больше того, что хозяин хотел бы сообщить о себе сам? Мысли в бешеном темпе сменяли одна другую. Если он собирается прижать Шиллера к стенке, нужно принять какую-то гипотезу, предположить, что врет он из-за чего-то конкретного, тут-то и взять его за жабры. Но, как на грех, его в настоящий момент одолевало самое несуразное предположение.

— Вас вообще часто посещают?

— Я не слишком-то компанейский. Как вы слышали, половину Пасхи я провел в одиночестве. А это место для меня особенное — это мое прибежище. Я люблю здесь находиться сам, здесь мне претят гулянки, громкие разговоры, чужие запахи.

Каминная полка, место, где пыль и грязь осаждаются через полминуты после уборки, была стерильна. Шацкий провел пальцем по дубовой лакированной доске — чисто. На полках с книгами — тоже. Телевизора не было. Никто из мужчин за последние две минуты не произнес ни слова, и Шацкий почувствовал себя неуютно. Он был в пустом доме один на один с мужчиной в два раза больше себя, который мог оказаться убийцей. Он взглянул на Шиллера. Бизнесмен наблюдал за ним в оба. Окажись Шацкий параноиком, он мог бы подумать, что тот следит за его движениями, готовясь к нападению. Хозяин дома заметил взгляд прокурора и на всякий случай принял слегка испуганное выражение лица.

— Насколько я понимаю, ситуация не в мою пользу? — спросил он.

— Когда вы видели жертву в последний раз?

— С Эльжбетой мы встретились за каких-нибудь две недели до праздников. Говорили о каникулах, она мечтала устроить летний кинотеатр на Малой Рыночной площади, и мы обсуждали, как уговорить людей согласиться. Вы ведь знаете, как это бывает — люди всегда против. Всем бы хотелось хороших мероприятий — но только не под их окнами.

Шацкий принял решение. Пан или пропал, в худшем случае — выйдет осечка, и Шиллер накатает на него жалобу. Не первую и, безусловно, не последнюю в карьере седовласого прокурора.

— Можно взглянуть на фотографию, которая стояла на камине?

— Что вы сказали?

— Я бы хотел взглянуть на фотографию, что стояла на камине.

— Там ничего…

— Покажете или нет?

Шиллер не ответил. Но лицо его стало серьезным. Вот и пришел конец побасенкам, сочиненным для пана прокурора, подумал Шацкий. Эх, вряд ли мы станем друзьями.

— Я разговаривал о вас со многими. Одни положительные отзывы. Примерный гражданин. Филантроп. Бизнесмен с человеческим лицом.

Шиллер пожал плечами. Если раньше он и играл озабоченного, слегка перепуганного гражданина, то сейчас отказался от этой позы. Он подвернул рукава рубашки — мышцы на загоревших руках угрожающе заиграли. Сандомежский филантроп заботился о своем патриотическом теле — да еще как!

— Человек большой культуры и большого ума. Казалось бы, вы должны понимать, в каком положении оказались. Зверски убитая женщина судорожно сжимала в руке редчайший значок, который вы не можете найти. И не можете объяснить, что с ним могло статься. Не можете также ничем подтвердить, где вы были в то время, когда совершено убийство. И несмотря на все это — вы лжете. Меня это очень удивляет.

— Вас легко удивить, прокурор. Полезна ли подобная детская черта для вашей профессии?

Шацкий с недоверием покачал головой. Что за пошлость, неужели он переоценил Шиллера.

— Я обязан взять вас под стражу, предъявить обвинение, а уже потом думать, что делать дальше, — Шацкий готов был рассмеяться, говорил он это уже второй раз за последние два дня. Что за город брехунов, хоть кто-нибудь здесь говорит правду?

— И что же вас останавливает?

— Не вижу мотива, из-за которого вы бы убили даму своего сердца. Тем более подобным образом.

— Не валяйте дурака.

— По порядку. Я хочу услышать все по порядку. Можете начать с фотографии.

Ежи Шиллер сидел, не двигаясь, воздух стал густым от его эмоций, растерянности, от его панических мыслей — что делать?

— Вы ничего не понимаете. Это маленький городок. Теперь станут распинаться, мол, шлюха, подстилка.

— Фотография. Живо.

Ежи Шиллер мгновенно сообразил, что поставить на предмете своей любви клеймо шлюхи — вещь достойная сожаления, но не в той же степени, как следственный изолятор в Тарнобжеге. Он принес вещи, которые тщательно припрятал. Ее плед, она заворачивалась в него, отдыхая на диване, ее халатик в игривых бирюзовых тонах, альбом с их фотографиями и, наконец, вставленный в элегантную — а как же! — деревянную рамку снимок с камина. Шацкий понял: будь у него с кем-нибудь такой снимок, он бы стал реликвией. Сделан на Краковских Лугах, они сидят рядышком на скамейке, вдали виден кусочек Вавеля[65]. Шиллер выглядел как Пирс Броснан в отпуске, Эля Будникова повисла на его шее в театральной позе, согнув, как Одри Хепберн, одну ножку и сложив для поцелуя губы бантиком. Ему было за пятьдесят, ей — за сорок, а выглядели оба как парочка подростков, счастье сочилось из каждой их клеточки, просвечивало сквозь фотографию, и столько любви было в этой маленькой картинке, что Шацкому стало искренне жаль Шиллера. Убийца он или нет, но потеря его велика.