— Спокойно, все в порядке. За работу! Мы заполняем формуляры в прокуратуре, вы готовите сообщение, через полчаса созвонимся, а через час я хочу его видеть в бегущей строке на экране телевизора.

Перед выходом он окинул взглядом гостиную семьи Будник. И снова в голове зазвенел беспокойный звоночек. Он почувствовал себя человеком, которому дали две картинки и попросили найти десять отличий. Шацкий был уверен, что-то тут не так, но терялся в догадках, что именно. Он вернулся, встал посреди комнаты, полицейские, миновав его, вышли, Соберай остановилась в дверях.

— Ты давно здесь была? — спросил он.

— Трудно сказать. С месяц назад заскочила на минуту, на кофе.

— Что-нибудь изменилось?

— Здесь все время что-то меняется, точнее, менялось. Эля часто делала перестановку, меняла освещение, добавляла цветы — из тех же самых элементов создавала совершенно новый дом. Утверждала, что предпочитает сама вносить продуманные изменения, а не ждать, когда душа ее взбунтуется и поищет изменений вопреки ей самой.

— Но помимо того, что помещение выглядит по-другому, все предметы на месте? Может, чего-то не хватает?

Бася Соберай долго и внимательно оглядывалась.

— В проеме кухонных дверей всегда висел турничок, Гжесек на нем тренировался. Но он у них то и дело падал, похоже, его в конце концов выбросили.

— Что еще?

— Нет, кажется, это всё. А что такое?

Он махнул рукой, мол, неважно, и они вместе вышли из дома на Кафедральной прямо в тень костела — острые готические контуры резко выделялись на фоне звездного неба. В прихожей висела фотография Эли Будниковой, сделанная лет десять — пятнадцать назад. Была она очень привлекательна своей девичьей красотой, жизнь в ней, как говорится, била ключом. И очень фотогенична, добавил про себя Шацкий, вспоминая фотографию с камина в доме Шиллера.

Время было вечернее, девятый час. Баська Соберай в конце концов отчалила домой, еще раньше их покинула начальница, а несчастный Теодор Шацкий сидел в конторе, вслушиваясь в молодежный галдеж и приглушенные звуки музыки — в клубе напротив начиналась дискотека. Было как-то не по себе — вот уже несколько часов он ощущал непонятный беспричинный физиологический страх, который как боль расползался по всему телу. И было бы смешно, не окажись тревога столь мучительной, столь продолжительной, будто обычное ощущение испуга растянулось на пару часов. И чем больше он об этом думал, тем чувствовал себя поганее.

Шацкий принялся расхаживать по кабинету.

Следственная версия, кратко изложенная и представленная Мисе, которая явилась из дому с бутербродами и термосом, полным чая с малиновым соком, была подколота к документам и казалась на сто процентов убедительной. От Гжегожа Будника уходит жена, или же он узнает о ее романе с Ежи Шиллером. Гнев отверженного, сожаление, боль, к тому же осознание, что под вопросом стоит его политическая карьера, ради которой он ишачил столько лет, — в такой обстановке, надо полагать, доходит до рукоприкладства, и он слишком сильно сдавливает ей горло. Эльжбета Будникова теряет сознание, он же впадает в панику: задушил жену. Насмотревшись сериала «CSI: Место преступления», Будник смекает, что на шее у нее остались его отпечатки, поэтому решается создать видимость, будто ей порезали горло, а заодно возбудить истерию на фоне польско-еврейских отношений — он ведь здешний, сандомежский, и знает, что к чему. Возможно, диву дается, сколько же кровищи вытекает из его жены, а может, до него даже запоздало доходит, что была она еще жива. Он знает город, все до единого проходы между дворами, знает, где висят камеры. И использует свои знания, чтоб незаметно подбросить труп к старой синагоге. Однако, когда в Сандомеж возвращается Шиллер, Будник осознает свою оплошность. Соображает: узнай следователи об их любовной связи, он сам станет главным подозреваемым. И в очередной раз использует свое знание города, чтобы улизнуть из-под носа пасущих его полицейских.

Версия имела слабые пункты. Оставалось неизвестным, где он ее убил, как перенес мертвое тело, да и сам инструмент преступления явно не был той вещью, какую люди держат в буфете вместе с вилочками для торта. Не давал покоя также значок, зажатый в руке жертвы. С самого начала Шацкий исключил Шиллера, такого в жизни не бывает, поэтому был твердо убежден, что это работа преступника, который во что бы то ни стало хотел сгноить бизнесмена. Но ведь Будник должен понимать: направляя следствие в сторону Шиллера, он неизбежно ставит под подозрение и себя самого.

Однако, несмотря на изъяны, в целом версия звучала достоверно, и вопреки физическому отсутствию подозреваемого выглядела во много раз лучше, чем двенадцать часов назад, когда ровным счетом ничего не было известно и рассматривался вариант поимки неизвестного религиозного национал-извращенца. А тут нечто вполне конкретное, газетам можно сказать, что объявлен в розыск человек с именем и фамилией. И можно надеяться, что Будник в самое ближайшее время будет задержан.

Так выглядела теория. На практике же Шацкого захлестнули эмоции. Он старался убедить себя, что путает две разные вещи, что его беспокойство связано с личной жизнью, с переездом, расставанием, одиночеством, со всеми изменениями последних месяцев, которые, впрочем, все до одного были к худшему. Он старался держаться, но места себе не находил. Что-то было не так.

Шацкий ужасно не хотел оставаться вечером один. Утром он сплавил Клару, которая собиралась затащить его на какую-то армейскую тусовку в ратушу, а теперь позвонил сам и обещал прийти. Нужно ей сказать, что не стоит дальше тянуть их отношения, — ему надо хотя бы немного привести в порядок свою жизнь.

Он заскочил домой, чтобы влезть в джинсы и спортивную рубаху, но, спускаясь с Кларой в подземелья сандомежской ратуши, все равно чувствовал себя старым прохиндеем, который привел свою старшую дочку на дискотеку. Из прокурорской практики он знал о существовании экстази и амфы, но никогда еще не имел дела с тусовкой в клубе под землей. Действуют ли тут неизвестные ему неписаные правила? А что, если какая-нибудь размалеванная девчонка предложит ему отсосать? Вежливо поблагодарить? Позвонить в полицию? Отвести к родителям? А если захотят всучить наркотики? Сразу предъявить обвинение? Голова шла кругом от вопросов, когда он оказался в небольшом облицованном кирпичом подвале с низкими сводами.

Помещение было тесным, но живописным, с потолка свисала украшенная цепями решетка, в углу стоял фрагмент каменного изваяния какого-то божества — отсюда, судя по всему, и название клуба, «Лапидарий»[66]. Несомненно, это были подземелья старого знатного дома. Людей оказалось полным-полно, но не так, чтоб не протиснуться к бару. Разглядывая присутствующих, Шацкий взял пиво для себя и Клары. Народ произвел на него самое неожиданное впечатление: никаких тебе парней с ирокезами в переливающихся разноцветных рубахах, никаких тинейджеров типа «груди на блюде» со светящимся от помады ртом, никаких белых стрингов, отливающих в ультрафиолете стробоскопа трупным глянцем. Впрочем, стробоскопа и ультрафиолета тоже не оказалось. Мало того, даже возрастная группа Шацкого была представлена довольно широко, несколько пар с залысинами и непрокрашенными корнями волос вполне могли иметь детей в возрасте самых юных участников сегодняшней вечеринки.

Он наблюдал за Кларой, которая подошла к группке знакомых. Всем было столько же лет, что и ей, — двадцать шесть-двадцать семь. Кто-то рассказал анекдот, остальные прыснули со смеху. Выглядели симпатично: парень из разряда системных администраторов в круглых очочках и с жиденькими русыми волосиками, две девицы в джинсах, одна плоская, как доска, и широкая в бедрах, другая грудастая и худощавая. Ну и Клара. В джинсах, бордовой блузочке с треугольным вырезом, с волосами, собранными в конский хвост. Юная, очаровательная, не исключено, что самая красивая в зале. Отчего он держал ее за глупую фифу с акриловыми ногтями? Только потому, что было в ней больше женственности, чем у его помятой бывшей, с которой он провел последние пятнадцать лет? Или теперь каждое проявление женственности, каждая туфля на каблучке и накрашенный ноготь должны казаться вульгарными? Неужто после периода кошмарных икеевских шлепанцев за четыре девяносто девять, валявшихся под кроватью с тех пор, как в Польше появилась «Икеа», у него так перепахана психика?