Это случилось жарким летом восемьдесят третьего года, которое в памяти людей так и осталось «летом века», хотя старожилы утверждали, что такая жарища в наших краях была уже не раз. Жители нашего предместья, где все перемешалось: сельское хозяйство и промышленность, индивидуальные дома и стандартные застройки, — часто после работы засиживались в своих садах, на террасах или балконах далеко за полночь, потому что в домах застаивалась духота, и даже самые усталые просыпались в поту после короткого забвения. Соседи приглашали друг друга на гриль или просто на кружку пива; Криста и я старались никого не приглашать и не принимать приглашений. Нам нравилось сидеть одним на террасе, а кто по ночам долго бывает на воздухе, тот в ночной тишине улавливает звуки, которым днем среди множества шумов не придает никакого значения.

Была среда, десятое августа. Комары и мухи так одолевали меня, что я спасался от них только с помощью мухобойки. Я собирался налить себе стакан вина из стеклянного графина, в котором плавал наполненный кубиками льда цилиндрический вкладыш — вино сохраняло постоянную температуру, хотя и не смешивалось со льдом, — как вдруг услышал странный звук. Он напоминал крик смертельно напуганной кошки и заставил меня на миг затаить дыхание. Криста тоже подняла голову и снова опустила ее, погрузившись в свое вязание, а я продолжал напряженно вслушиваться в ночь. Криста вязала свитер, который мне предстояло носить осенью. Она, бывало, распускала части сложного узора: то сбивалась со счета, то петли казались ей слишком плотными или слишком слабыми. Все это она проделывала с удивительным терпением, не раздражаясь. Мне иногда казалось, что ей даже нравилось по многу раз переделывать одно и то же.

— Такое впечатление, будто кошка где-то застряла, — сказал я и сел рядом с женой на мягкую садовую скамейку.

Криста только заметила:

— Не пей так много, подумай о своей печени, нельзя каждый вечер выпивать по литру вина. И во всяком случае, это не наша кошка.

Потом мы долго молча сидели рядом. Духота и однообразное позвякиванье спиц наводили сон, меня разморило, в точности как нашу кошку, которая разлеглась возле нас на скамейке. Только мухи, которых я порой бил, не давали уснуть.

И вот он послышался снова, этот жалобный звук. Кошка вскочила, спрыгнула со скамейки и растянулась на красных клинкерных кирпичах, которыми была выложена терраса.

— Это кошка, где-то там, на улице, — внушительно произнес я.

Был уже час ночи, а термометр за окном все еще показывал тридцать градусов жары. Криста прервала свое вязание и бросила на колени спицы и клубок шерсти.

— Ты прав, это кошка. Ловцы кошек снова при деле, я читала об этом вчера в газете. Хвала науке!

Утром я проснулся весь взмокший. Поднял жалюзи в гостиной: за окном — тишина и покой, ласточки не летали, солнце еще не взошло, а небо опять предвещало знойный денек. Я вышел на террасу прямо в пижаме. Наша кошка, гулявшая по ночам на улице, с громким мяуканьем прыгнула мне навстречу. Подняв хвост и мурлыча, она потерлась о мои ноги и потом через гостиную побежала в кухню, где ее ожидала миска с едой.

Я уже собрался было вернуться в дом, как вдруг заметил на колокольне католической церкви, метрах в двухстах от нас, какое-то светлое пятно. В колокольне два узких, выше человеческого роста незастекленных окошка, которые обычно закрыты коричневыми деревянными ставнями; но сегодня правая ставня была открыта, и в проеме висела большая, в человеческий рост, кукла. На ней была синяя рубашка, синие штаны, а на шее — петля.

Мне захотелось разглядеть ее получше, и я достал из шкафа в гостиной бинокль.

То, что висело в сводчатом окне колокольни, не было куклой. Там, наверху, висел человек, мужчина. Это был фабрикант Хайнрих Бёмер, мой шурин, брат моей жены.

Неожиданно для всех Хайнрих Бёмер решил съехать со своей феодальной виллы. Эта мысль возникла у него после того, как за три месяца ему трижды разбивали окна на первом этаже. Вилла, построенная в конце прошлого века и купленная его дедом во время инфляции в 1923 году, так сказать, за бесценок, расположена к югу от нашего города, в северной части долины Рура, она одиноко прячется среди столетних вязов, дубов и высоченных сосен; все это больше походит на дикие заросли, не тронутые рукой человека, нежели на парк. Девизом Хайнриха Бёмера было не вмешиваться. Пусть все разрастается. Природа сама себе поможет.

Полицейские расследования не дали тогда никаких существенных результатов. Обнаружили только камни, ничего не значащие для следствия отпечатки автомобильных шин и подошв на окрестных проселочных дорогах, следы ног на лужайке и на почве между густых кустарников, окружавших виллу, как заколдованный замок, оборонительным валом.

Когда июньской ночью восемьдесят второго при проливном дожде и шквальном ветре почти все окна и дорогие стекла в высоких дверях террасы в третий раз — меньше чем за пять минут — были разбиты вдребезги и жена Бёмера в паническом страхе бежала в котельную, Бёмер принял решение подыскать квартиру в городе, желательно в высотном доме, что дало бы ему возможность жить уединенно и все-таки как бы под защитой соседей.

Хайнрих Бёмер чувствовал, что ему грозит опасность.

Его сыновей-близнецов, Ларса и Саши, в ту бурную ночь не было дома. Когда на другой день после вечеринки у друзей они вернулись на виллу, то пришли в ужас и ярость от новых разрушений, но, узнав о намерении отца, стали упрашивать его еще раз пересмотреть свое решение. Переезд, как они считали, был бы бегством от насилия, от которого непозволительно убегать, с ним надо вступать в борьбу. Бёмер возразил, что одолеть можно только того противника, которого знаешь. А кроме того, расстаться с виллой — практично, ведь она стала слишком необитаема и велика для него и их матери с тех пор, как оба сына поступили в университет и уехали из дома. К тому же госпожа Бёмер довольно редко бывает здесь, шесть месяцев из двенадцати проводит в Южной Франции и свое пребывание там увеличивает с каждым годом. Ему одному просто жутковато в этом похожем на дворец доме, где даже кухарка и прислуга излишни, поскольку, весь день предоставленные сами себе, они едва ли нужны для каких-либо поручений.

Благодаря своим связям и деньгам Бёмер вскоре нашел большую, перешедшую в его собственность квартиру с круглым балконом, роскошную квартиру на четвертом этаже только что возведенного дома неподалеку от центра города. Виллу он собирался продать. Нашлось много желающих, но Бёмер вдруг передумал. Оказалось, что он сильнее привязан к этому дому, чем хотел себе признаться: здесь он родился и вырос, прожил счастливые годы.

В начале зимнего семестра в октябре восемьдесят второго в пустовавшую виллу самовольно вселились двадцать студентов из расположенного поблизости Дортмундского университета. Они кое-как залатали дыры, привели дом в порядок; спали они прямо на полу, поскольку всю мебель Бёмер перевез в город или отправил на склад.

Когда он узнал о произволе студентов, то хотел вызвать полицию и выгнать этих юнцов. Пусть этот сброд, как он их называл, получит хорошую взбучку. Сыновья его отговорили: надо сначала подождать, как будут себя вести студенты, может быть, они станут даже полезны, ведь незаселенный дом быстрее разрушается, чем заселенный.

Бёмер согласился неохотно. Он презирал, он ненавидел людей, которые обращались с чужой собственностью так, будто это снег, бесплатно падающий с неба на всех без разбора. Он был убежден, что люди подобного сорта лишь до той поры ополчаются против собственности и собственников, пока сами не становятся ими, а уж когда станут, то будут защищать свою собственность самыми жесткими методами. Уж он-то за последние двадцать лет приобрел кое-какой опыт!

Вторжение на виллу вызвало также недовольство тех, кто жил неподалеку в окруженных заборами особняках и чувствовал себя спокойно только среди равных, вдали от прокопченной реальности большого города. Вот туда-то и бежал Хайнрих Бёмер, единственный владелец электрозавода Бёмера с пятьюстами рабочих и служащих, бежал от неведомой ему опасности. Его завод, порой почти на девяносто процентов зависимый от экспорта, со времени основания давал неплохую прибыль. Экономического застоя предприятие пока еще не знало, к удивлению и зависти конкурентов, с которыми Бёмеру приходилось встречаться на конференциях Союза предпринимателей. Завистники приписывали ему неблаговидные методы; он даже стал политически подозрительным, потому что — и это не было секретом — большая часть его продукции шла в страны восточного блока. Самого Бёмера мало трогали все эти злостные измышления. Он слишком хорошо знал, что во все времена менее удачливые ищут прибежище в злословии, поскольку им не хватает ума и фантазии, и с презрением говорил: «Если бы продавались ум и фантазия, эти люди не купили бы ни того, ни другого, потому что скупость давно замуровала их мозговые извилины и только алчность — основа их жизни».