На другой день, когда я доставал утром из почтового ящика газеты, мне бросился в глаза напечатанный жирным шрифтом и подчеркнутый красной чертой заголовок: «Хайнрих Бёмер — жертва преступления». Чуть пониже мелкими буквами было набрано: «Есть ли связь с прошлогодними событиями на его вилле?»

Далее сообщалось, что судебная экспертиза установила, что Хайнрих Бёмер был уже мертв, когда его повесили на колокольне. Сильный удар тяжелым предметом в затылок вызвал мгновенную смерть.

— Этого он не заслужил, — сказала Криста. — Он был глубоко порядочным человеком и за мое появление на свет не несет никакой ответственности. А что будет теперь с его заводом?

— Прежде всего надо найти близнецов, — ответил я. — Они унаследуют все — разумеется, вместе с матерью. Боюсь только, что им не по плечу бремя такого наследства. Ларс играет Моцарта, а Саша — в теннис. Этого недостаточно, чтобы управлять предприятием, ведь даже лучший прокурист стоит не больше, чем его шеф. Пока близнецы закончат университет, пройдут годы. А чужаки предпочитают хозяйничать в свой карман.

— Не всегда, — недовольно возразила Криста и взглянула на меня чуть ли не со злостью.

— Не кипятись, — сказал я. — Пойду схожу в магазин.

Я прошел мимо церкви и остановился на церковной площади. Деревянные ставни на правом окне были опять закрыты, как будто ничего, абсолютно ничего не случилось. Колокольня, покрытая вековой копотью, будто краской, показалась мне еще более мрачной, чем раньше.

Лишь однажды я виделся и разговаривал с Хайнрихом Бёмером, с этим великаном. Он довольно вежливо, но твердо меня отшил, за что потом мне следовало быть ему даже благодарным, ведь его отказ взять меня на работу на свой завод стал для меня началом скромной, хотя и небезуспешной карьеры фотографа. И вот он мертв. Несмотря на родство, несмотря на регулярные визиты его сыновей, которые называли мою жену тетей Кристой, для меня он все эти десять лет оставался чужим человеком.

Мать Кристы была кухаркой в доме Бёмера, старик Бёмер сделал ей ребенка, в этом нет ничего необычного. Слуги в его доме были одновременно его подданными и, если речь шла о женщинах, — объектами удовлетворения его похоти. Когда мать Кристы забеременела, Клеменс Бёмер выпроводил ее из своего дома. Это было в 1943 году, в самый разгар бомбежек. Она потом так никогда и не вышла замуж, перебивалась с ребенком на черной работе в войну и послевоенные голодные годы, и только в 1963 году, когда Саше и Ларсу только что исполнилось два года, Хайнрих Бёмер привел свою сводную сестру в особняк на холмах Рура. Отец на смертном одре — после автокатастрофы он прожил еще три дня — признался ему в своем грехе и просил сына привести в дом Кристу, возместив ей все, в чем он отказал ее матери.

Клеменса Бёмера похоронили со всеми почестями. Федеральный крест первой степени за выдающиеся заслуги в восстановлении страны нес за гробом на черной бархатной подушечке господин в белых перчатках. Ничто так быстро не изглаживается из памяти, как нужда и голод.

Кто-то рядом со мной показал на колокольню и сказал:

— Вон там наверху он висел. Бесславная смерть для такого преуспевающего предпринимателя. Почему его повесили именно здесь, а не в другой церкви?

Произнося эти слова, незнакомец задыхался — наверно, был астматиком. Он был на полголовы ниже меня, стрижен ежиком, в белых кроссовках и брюках цвета хаки. За толстыми стеклами очков поблескивали юркие глазки; может быть, стекла искажали его взгляд. Жирное лицо было мокрым, и весь он источал кислый запах пота.

— Об этом вам следовало бы спросить тех, кто его туда затащил, — ответил я.

Я был уверен, что никогда раньше не видел этого человека. И в то же время он был мне чем-то знаком.

Конечно же, в магазинах люди говорили о происшествии, которое взбудоражило все наше предместье. Но я узнал немногим больше того, что мне было уже известно. Высказывались всякие предположения, ходили толки; выяснилось, что замок церковного портала вскрыли отмычкой. Но следы, которые могли бы повести дальше, пока не обнаружены — так по крайней мере компетентно заявил на пресс-конференции начальник полиции. Удалось установить лишь то, что преступников было несколько, ибо один человек был бы не в состоянии втащить на колокольню такого грузного мужчину, как Бёмер. Местные жители были огорчены тем, что именно нашу церковь избрали местом преступления, многие воспринимали это как личное оскорбление.

Мужчина, стриженный ежиком, еще стоял перед церковью, когда я возвращался с полной хозяйственной сумкой. Он фамильярно усмехнулся, вытер носовым платком лицо и затылок и шагнул мне навстречу.

— Странно, — обратился он ко мне, — почему именно в таком отдаленном районе преступники избавились от своей ноши. Здесь все так умиротворенно, так спокойно, так по-деревенски. Может быть, это и послужило причиной?

— Вам надо бы спросить об этом преступника, — сказал я. — Я вам ничем не могу помочь.

Пока я медленно поднимался по холму к нашему дому, я явственно чувствовал, как он сверлил меня колким взглядом.

Криста сидела в плетеном кресле на террасе.

— Мы должны пойти на похороны, — сказала она. — Думаю, этого требует элементарное приличие. Ведь я была его сводной сестрой. И он всегда был добр ко мне. Не могу на него пожаловаться.

— Для меня он посторонний человек, — ответил я.

— Для тебя — возможно. А я десять лет жила в его доме.

— Но уже больше десяти лет не разговаривала с ним. Он — Бёмер, мы — Вольфы, а ты урожденная Клаазен, хотя твой родитель тоже был Бёмером.

— К этому мой сводный брат не имеет никакого отношения. Если бы моя мать не захотела, меня и на свете не было бы.

— Я вовсе не упрекаю твоего отца в том, что он тебя зачал. Я упрекаю его в том, что он выгнал из дома твою мать, как собаку. Этот господин Клеменс Бёмер ни разу тобой не поинтересовался, ты была для него лишь досадной неприятностью.

— Может быть, моя мать мечтала о лучшей жизни, если уступила домогательствам хозяина. Я никогда ее об этом не расспрашивала, а сама она никогда ничего не рассказывала. Не исключено, что она и впрямь надеялась на лучший удел, нежели на жизнь простой кухарки. И не забывай, что она была молода, красива и неопытна, а он был боссом с большими деньгами. Ведь бывает так, что одна любезность влечет за собой другую.

— А, брось! Просто в нем взыграла похоть, и он скомандовал: марш сюда! Он спал с твоей матерью не потому, что любил ее, просто хотел удовлетворить свою страсть. А сейчас оставь меня, пожалуйста, в покое с этими похоронами. Если тебе так уж хочется, можем пойти вместе.

Саше и Ларсу было двенадцать лет, когда Криста покинула дом Бёмера. Оба они потом регулярно бывали у нас, но Криста никогда не навещала близнецов на вилле. Она упорно избегала посещать этот дом, да и господин Бёмер с женой никогда не заходили к нам. Никто из соседей не знал о наших родственных отношениях. Для любопытных Криста была раньше няней у Бёмеров, не более того.

И вдруг мне опять вспомнился мужчина, стриженный ежиком.

Я хотел было рассказать Кристе об этой встрече, но промолчал, сам не зная почему.

У моей жены до конца августа еще был отпуск, мы оставались дома. Не поехали, как бывало прежде, в маленький пансионат на юге Германии или Австрии, а решили насладиться в то «лето века» своим садом, да и растрачивать сбережения было жаль в такое время, когда неимущие разорялись, а обеспеченные обогащались еще больше. Мой сосед однажды сказал: «Да, экономика защищена законом, а рабочий объявлен вне закона».

Похороны Хайнриха Бёмера на Восточном кладбище были во всех отношениях необычны. Необычным было пекло, термометр уже в десять утра показывал двадцать четыре градуса в тени, необычным было такое множество участников траурной церемонии, необычным было такое множество знатных лиц во главе с обер-бургомистром, необычным было такое множество речей. Представитель Союза предпринимателей, лет сорока пяти, спортивного вида, весьма импозантный мужчина, патетически назвал покойного своим другом, представитель профсоюза воздал Бёмеру хвалу как безупречному партнеру, представители местных властей и земельного правительства уныло повторяли заученные, хотя и необходимые, фразы и поминали умершего как щедрого мецената, который великодушно поддерживал в этой земле культурные устремления. Кроме того, у открытой могилы собрались посланцы разных объединений, духовой оркестр в синей униформе и струнный квартет музыкантов в смокингах. Все это больше напоминало празднество, чем похороны.