Саша застал нас на террасе. Таким мы его еще не видели: нервный, руки дергаются, взгляд блуждающий. Когда он подносил ко рту чашку, пальцы его дрожали, как у пьяницы, много раз он проливал кофе на блюдце. Он ел пирожное, не спуская глаз с колокольни. Даже когда Саша обращался к нам или отвечал на вопросы, в лицо он не смотрел.

— Телеграмму мы получили в Касабланке, — сказал он. — Ларс и я подумали, конечно, о естественной смерти, инфаркт или что-то подобное. Мы тут же приобрели билеты на самолет до Мадрида, а оттуда прямо до Франкфурта. Если есть деньги, то сложностей не бывает. — Дальше он рассказывал более спокойно, хотя и с паузами между фраз. — Знаете, господин Вольф, мой отец сказал как-то, еще до того, как у нас в доме в первый раз выбили оконные стекла: «Настанут трудные, скверные времена. Тогда мы покинем наш прекрасный дом и нам придется переехать в город, в самую обычную квартиру. Там мы будем по крайней мере чувствовать себя в безопасности, потому что здесь, за городом, на отшибе, мы не будем в безопасности, больше уже не будем. Накопившаяся ярость безработных разрядится в актах насилия. Я даже могу понять их ярость, ведь тех, кто внизу, всегда только увольняют, в то время как главные боссы отделываются мелкими уступками». Да, моему отцу приходили иногда в голову странные мысли… Господин Вольф, не сходите ли вы со мной как-нибудь в церковь? Может быть, проводите меня?

— Днем церковь закрыта. Нам придется тогда просить ключ у священника или у служки. Обоих я не слишком хорошо знаю, чтобы позволить себе их беспокоить. Но коль уж мы заговорили о безработных, то они, конечно, не убивали вашего отца, поскольку он никого не увольнял. Так что здесь вы заблуждаетесь.

— Кто же тогда, господин Вольф?

— Полиция это выяснит.

— Полиция? У полиции достаточно своих забот, к тому же она становится все более склонной к коррупции и насилию. Ведь вы читаете газеты, скоро даже у нас в городе будут американские нравы. Полиция — это и воры, и укрыватели, и правосудие, так что мы, можно сказать, уже стали американской колонией…

— Преувеличения не всегда помогают, господин Бёмер, — сказал я.

Я не был с близнецами на «ты» и поэтому всегда оставался для них господином Вольфом; слово «ты» никогда бы не слетело с моих губ. Криста сочла бы это вульгарностью.

— Смерть нашего отца была для нас большим ударом, — сказал Саша. — Может, он был для нас слишком стар, поэтому у нас с ним никогда не возникало никаких сложностей. Как, впрочем, и у него с нами. Вероятно, у нас в семье обходились без трений, потому что ни мой брат, ни я не интересовались заводом. У каждого была своя сфера деятельности. Теперь на нас сваливается то, в чем мы не разбираемся. Прокурист Гебхардт хотя и славный человек, верный и честный, но он всю жизнь только исполнял приказы. А кто научился только подчиняться приказам, тот уже не может приказывать сам. Так что Гебхардт не в счет. Господин Шнайдер? Говорят, что он вполне толковый и честный, но он идеолог. А идеологией можно лишь опьянять людей, но ее недостаточно, чтобы руководить заводом. К тому же у Шнайдера трудности даже в своей партии.

— Это, собственно, говорит в его пользу. Если человек думает, а не мычит, тут не обходится без трудностей.

— Мы продадим завод. Что нам с братом делать с эдакой «лавиной»? Она нас задавит. Мы были на заводе самое большее раз пять. В детстве нам разрешали дарить работникам на рождество маленькие подарки, изображать младенца Христа. Вот и все.

— Можно войти в курс дела, — сказала Криста.

— Можно свободно говорить по-испански и все же не быть испанцем… Я не люблю этот завод, тетя Криста, мой брат тоже. И никогда не любили. С ранних лет он был для нас чем-то вроде вавилонской башни: все вкалывают, а один снимает сливки. Вот каким мы представляли отца.

— Завод до сих пор гарантировал вам и вашему брату беззаботную жизнь, — сказал я. — Благодаря этому заводу, этой «лавине», как вы его называете, вы регулярно получали то, о чем миллионы только мечтают. Конечно, вы можете его и закрыть, в нашей стране каждый имеет право поступать со своей собственностью, как ему заблагорассудится. По мне, так совсем закройте, денег у вас хватит до конца дней. А можете и продать, для вас это, очевидно, более выгодно.

— Конкурентам? С некоторыми из них я познакомился у нас в доме. Я знаю, что некий господин Вагенфур гоняется за нашим заводом, как дьявол за человеческой душой. Это был бы реальный и состоятельный покупатель. Но мне кажется, что спустя некоторое время он передаст предприятие своему американскому концерну. Я могу даже сжечь завод, почему бы и нет, если это не нанесет никому ущерба, и я не потребую ни пфеннига страховки.

— Но все-таки это предприятие вашего отца, дело всей его жизни. Насколько я знаю из газет, оно вполне конкурентоспособно, продукция, которую производит завод, продается во всем мире. Солидная работа, превосходное качество.

— Мой брат играет Моцарта, а я не Бертольд Байтц.

— Между тем это замечательный человек и почетный доктор университета в одной коммунистической стране, в Грайфсвальде. Это что-нибудь да значит.

— Но я не хочу стать почетным доктором, тем более в Грайфсвальде. Я хочу… Господин Вольф, вы знаете, кто убил моего отца?

— Не имею ни малейшего понятия.

— А почему именно на вашей колокольне?

— Это не моя колокольня, я здесь только живу, — сказал я.

Под вечер Саша распрощался, как всегда корректно и любезно. Моя жена не могла удержаться, чтобы еще раз не напомнить:

— Саша, у тебя достаточно воли и чувства ответственности, чтобы войти в курс любого дела.

— Знаю, но в том-то и сложность. Ответственность? За что?

Чуть позже глухо и раскатисто взревел мотор его тяжелого мотоцикла «БМВ». Одетый во все черное, Саша сидел на мотоцикле, как персонаж из фильма ужасов.

— Молодым людям нельзя доверять такие мощные машины, — сказала Криста.

Вечер был довольно прохладным, «лето века» заканчивалось.

Саша не проронил ни слова о целях своего визита. О вилле или о городской квартире Бёмера он ничего не рассказал, не сообщил он и о планах семьи на будущее. Но ведь дело, в конце концов, шло не о мизерном имуществе, а о большом наследстве.

— Ребята еще подумают, — сказала Криста, — еще определятся. Они немного беспомощны, но не глупы.

Вечером господин Бляйхер пригласил нас на гриль. Угощали жаренными на углях сосисками, шницелем и картофельным салатом, а в придачу ко всему был маленький бочонок пива. В течение вечера к нам присоединялись и другие соседи, которых Бляйхер приглашал, через забор, помочь справиться с едой и питьем.

— Наверное, последний раз в этом году мы так уютно сидим в саду. Барометр падает, — произнес он.

Я наслаждался вечером, забыл и о Саше, и о колокольне. Темное небо внушало доверие, звезды мерцали, как тлеющие огоньки сигарет; раскаленные угли в гриле медленно покрывались белым налетом. Ночь как бы прощалась с летом, с лихвой возместившим нам радость поездки на юг. Криста вязала, я медленно потягивал свое вино.

Промозглая погода, иногда с сильными дождями, еще больше приводила нас в уныние в последующие дни, поскольку зной и безоблачное небо мы привыкли воспринимать как само собой разумеющееся. Казалось, мы переселились в страну, не знающую холодов. Во вторую неделю сентября на город обрушился ливень, грозивший большими бедами. Низвергавшиеся потоки воды были столь мощны, что дом соседа, стоявший в пятидесяти метрах, просматривался только в очертаниях. Подвалы в домах затопило, дороги были перекрыты из-за наводнения, с деревьев срывало толстые ветви, автобусы и трамваи больше не ходили, и в центре города движение приостановилось на несколько часов.

В нашем саду дождь тоже посвирепствовал. Все георгины были поломаны, розы сбиты, землю из палисадника вымыло сквозь щели забора прямо на улицу. Кошка, мурлыкая, терлась о мои ноги, погода ее не радовала.