— Приказ от конюшего! — крикнул Георге, да так громко, чтобы услышал и хозяин дома.

— Очень хорошо. Потерпи.

— Невозможно, матушка боярыня. Извольте собраться и ехать. Государь, того и гляди, прибудет, а вас в Тимише нет. А еще боярыня Илисафта от страха великого упала.

— Господи помилуй! Как же так? Государь прибывает, а нас там нет? — встрепенулась боярыня Кандакия, звеня колечками серег. — Кристя! Кристя!

— Что там? — послышался из внутренних покоев густой, неторопливый голос. — Татарва напала, что ли?

— Не вся. Только один татарин. Тимишский. Свекровь моя, конюшиха Илисафта, упала и теперь помирает. («Сохрани ее, господи, и прости мне ложь мою», — подумал про себя Георге и незаметно сплюнул в сторону.)

— Какая конюшиха? — спросил, вбегая, полуодетый казначей.

— Твоя родительница, кто же еще! — в страхе крикнула боярыня Кандакия. — А коли не помрет, так совсем изведет меня, из-за того что все женщины на свете съехались вовремя и встречали государя, одна я опоздала. Что не удосужилась я поспеть на праздник Нямецкой обители и даже в Тимиш. Остается смотреть отсюда на княжеский поезд, все равно туда не добраться нам. Со вчерашнего дня ты возишься и готовишься в путь, а вот и теперь еще не готов. Вчера с самого утра и до позднего вечера колымага стояла у крыльца. Слуги дважды распрягали коней, кормили и поили их. Сегодня опять колымага ждет с утра. А ты все ходишь из угла в угол, о чем-то думаешь и сам с собой разговариваешь.

— Никак не найду шелковый пояс, подарок Дэмиана.

— Там он. Посмотри хорошенько у изножья кровати. Я еще вчера положила его.

— Кто говорит, что маманя упала?

— Я говорю, честной казначей. Слышал я крик, знать, беда приключилась. Прошу твою милость надеть кунтуш и опоясаться саблей. А то конюшиха не успеет благословить тебя.

— С чего бы это с ней приключилось, скажи на милость? — вытаращив глаза, удивлялся третий сын Ждера, разыскивая недостающие части своего наряда.

Был он мужчина видный, одетый богато, самый толстый из всех сыновей Ждера.

— Вот так ты всегда, боярин Кристя, — горестно проговорила Кандакия, махнув рукой.

Правда, при этом, бегая во все стороны в поисках нужных вещей, мелькая с протянутыми руками тут, там, она хорошела на глазах. Наконец казначей переступил порог и влез в колымагу, которая закачалась и заскрипела под его тяжестью. Рядом с ним примостилась и боярыня Кандакия. Георге Татару поскакал к землянке на берегу — искать глухого паромщика. Кони быстро помчали экипаж. На первом же ухабе казначейша испуганно вскрикнула.

Езда была одной из величайших мук ее жизни. Сидя в колымаге, она то и дело пугалась и вопила. Сдерживая стоны, она со страхом переправилась на пароме через реку, боясь, как бы стремительные волны не понесли паром вниз по течению. Очутившись на берегу, она стала жаловаться, что приходится ждать в колымаге, пока переправят коней. А когда коней запрягли, опять начала вопить и вопила до самой тимишской усадьбы.

Татарин куда-то исчез. Вскоре колымагу догнал Ионуц. К седлу у него были приторочены перепелки. Младший Ждер помнил тайну, доверенную ему старшиной Кэлиманом: из всей пернатой и прочей дичи, что водится в Молдове, князю Штефану больше всего нравятся перепелки, нашпигованные копченым салом и поджаренные на вертеле на буковых угольях. А потому Ионуц решил ознаменовать свое посвящение в дворцовые служители этим приятным для молдавского владыки блюдом.

Между тем боярыня Илисафта, сделав краткую передышку, сбросила с себя кофту и верхнюю юбку, опустилась на стульчик перед зеркалом и отдалась в руки паны Киры, своей ключницы и доверенной цыганки.

Зеркало, бесценное сокровище, доставшееся боярыне от родителей и числившееся в списке приданого, было не очень велико. Конюшиха могла увидеть в нем только свое лицо. Верный спутник в годину скитаний и страданий, зеркало некогда отражало черты знаменитой двадцатилетней красавицы Илисафты. Теперь оно отражала ее усталые глаза, но кожа лица оставалась по-прежнему нежной и мягкой.

— Думаю, нана Кира, — проговорила с удовлетворением конюшиха, — что немногие боярыни, даже молодые, могут похвастаться таким лицом.

— Немногие, матушка. Взять хотя бы невестку твою — боярыню Кандакию. Где ей!

Говоря так, ключница Кира ходила вокруг стульчика, касаясь пальцами головы боярыни, не менее драгоценной, чем веницейское зеркало. Рабыня была на двадцать лет старше своей госпожи (она тоже числилась в списке приданого), но смуглая кожа ее лица была такой же нежной, как и у конюшихи. Конечно, она не смела об этом говорить вслух, но боярыня Илисафта то и дело видела в зеркале отражение ее лица.

— Нынче никто уж не знает того, что знали в давние времена, — заметила боярыня, — Мало кто из нынешних женщин знает тайну воды, которой ты всегда мыла мне лицо по утрам, пана Кира. А ты поклялась никому не открывать этой тайны. Девок в нашей семье тоже нет. Забудется тайна, и никому не доведется воспользоваться ею.

— Что ж, матушка, может, кто и узнал тайну иными путями, — с сомнением ответила старая цыганка. — Мелиссовый отвар на мартовском снегу. И то диво, как еще сохранилась тайна с древности — ведь на свете столько луковых жен! А вот наговорных слов, потребных при процеживании отвара, им не узнать!

Обмакнув лоскуток белого сукна в мелиссовый отвар, она между тем бережно растирала лицо хозяйки, особенно у края глаз и под подбородком, где обозначились морщинки.

— Не далее как пятнадцать лет назад, когда мы скитались с конюшим в валашской земле, — продолжала боярыня Илисафта, — только и было разговору при дворе Влада-водэ что о «молдавской красавице». Так называли Илисафту, жену Маноле Черного. А потом, когда мы с конюшим переехали в Дымбовицкий град [31] то иные валашские вельможи посмеивались и предостерегали конюшего, как бы турки, учуяв, что рядом такая драгоценность, не нагрянули с войском и не похитили ее. Эх, нана Кира, кто знает, что могло бы случиться, если бы князь Штефан не любил конюшего как друга и не жалел его как верного слугу…

— Вестимо! — вздохнула старуха. — Только уж лучше быть хозяйкой в своем доме. А то князья откусят от яблочка да и кинут его в дорожную пыль.

— Так им и надо, тем женщинам, что ведут себя недостойно. Я же всю жизнь была верна конюшему, чего не скажешь об его милости. Я уж простила его, он мужчина, немало вынес он на своем веку. А вот что сказать о моей невестке? При виде господаря глаза у нее загораются, как у демона. Хоть бы одевалась поприличнее. Так нет же! И платье, и драгоценности, и волосы (а она их выставляет напоказ, будто все еще ходит в девках) — все у нее как при королевском дворе в Варшаве. Будь я на место князя Штефана, так повелела бы молдавским боярыням вести себя скромнее. Только не в моей власти это. Зато, как подвернется случай, так я невестке спуску не даю. А то возомнила она себя писаной красавицей. Послушаешь ее, так прямо злость берет… В позапрошлом году уселась прямо на виду у господаря и ну вертеть головой то влево, то вправо, — показывает золотые серьги с подвесками. Словно нет у князя иных дел и забот. А государь в это время держал тайный совет с боярами и воеводами, выбирая горные перевалы, готовя ратную силу для войны с королем Матяшем. Что я могу сказать? У людского счастья свои законы, как говаривал мой отец, шатерничий Мирэуцэ, земля ему пухом. Иным людям, говаривал он матушке моей Илинке (я в ту пору была девочкой, и жили мы в Дрэготень), иным людям приваливает такое счастье, что только диву даешься. Что бы они ни делали, во всем им удача. И ленивы, глядишь, и глупы, а дело у них спорится. Уроды они — а дана им любовь, неуклюжи, валятся с ног на ровном месте, а упадут — находят мошну, полную золота. Потому что каждому человеку служит свой медведь. Медведю и положено ходить и трудиться заместо своего хозяина. У счастливцев — медведь поджар и ловок, не ведает покоя, ищет, старается, сил не жалеет ради господина своего, чтобы всего у него было полно, во всем удача. А у несчастливца медведь ленив, целый день сидит в малине и нагуливает жир. И вот гляжу я и вижу — жизнь моего Кристи и ее милости Кандакии легка и обильна. Знаю я, каков с виду их медведь — кожа да кости; стонет и никак не отдышится от трудов тяжких; а вот медведь моего Симиона дрыхает в тени и рычит, отгоняя лапой мух. И что с ним такое, с дорогим моим сыном, моим первенцем, которого я с такой любовью держала у груди своей? Что с ним, отчего у него все так неладно получается? В любви ему не было удачи; чинов боярских ему не захотелось, умолил на коленях государя оставить его вторым конюшим в Тимише. В торговых делах толку не смыслит. Мошна у него дырявая, ни один золотой в ней не задерживается. Только и есть у него дар — пить вино. Тут он и впрямь молодец. Он и сам говорит, что не всякая душа к вину приспособлена. Иной раз мне так и хочется приказать челяди сплести арапник да хорошенько просмолить колья: пусть выследят того сонного Симионова медведя, который прохлаждается тут поблизости, и погонятся за ним — авось прыть покажет. Может, тогда пошла бы по-иному и жизнь Симиона. Об отце Никодиме я уж ничего не говорю. Второй сын навеки для меня потерян; а медведь его, должно быть, тоже ходит в монахах в Нямцу и до того растолстел, наверное, что и в дверь кельи не пролезет. Зато вот у Дэмиана дела идут по-иному. И он старается, и медведь его не дремлет; он копит, а медведь ему подваливает. Оба худы и только поспевают собирать богатства. Можно сказать, что и этот сын потерян для меня — торгует в ляшской земле. Не сегодня-завтра, глядишь, привезет мне сноху из чужедальной стороны, и придется мне с ней объясняться знаками — стыд и срам! А теперь гляжу, зашевелился и медвежонок Ионуца.