Только успел старшина это сказать, как весенний воздух огласился колокольным звоном. По толпе пошли волны. Раздались призывные возгласы, радостные крики. Монахи и миряне на стенах монастыря на что-то показывали рукой. Звонари сгрудились на колокольне, выставив головы в проеме, обращенном к долине Немцишора. В монастырских дворах возчики, поднявшись на грядки телег и вытянув шеи, смотрели туда же — в сторону зеленых полян на другом берегу. Среди редколесья, под елями и одиночными цветущими черешнями, показались вдалеке маленькие фигуры конников в ярких одеяниях. Они медленно ехали по дороге, залитые солнечным сиянием.

Значит, княжеский поезд приближался со стороны Рышки [22]. Народ всполошился, повалил по улицам к берегу Немцишора, чтобы там встретить князя. Но тут из-за монастырских стен показались конные рэзеши [23] под предводительством княжеского капитана и остановили толпу. Глашатай поднял на копье свою шапку, требуя внимания.

Люди затихли. Быстро встав ногами на седло, глашатай оповестил:

— Государь повелеть изволил, чтобы вы ждали его здесь. Расступитесь, дабы он мог пройти к святой чудотворной иконе. В подтверждение этих слов рэзеши склонили копья до самых ушей своих коней. Со стороны верхних полян между тем прискакали новые отряды всадников. Вскоре на улицах показались немецкие наемники под предводительством своих капитанов. Другие, обойдя монастырскую крепость, направились по большому шляху к городу Нямцу. Еще один отряд поднялся по противоположному склону к скиту Покрова.

По заведенному Штефаном порядку капитаны отрядов занимали все выходы и входы в долину, дабы ключи к месту княжеского привала находились в руках господаревой стражи.

«Миновало время боярских свадеб, когда князей ловили арканом», — думал про себя старшина Кэлиман, наблюдая за всеми этими передвижениями.

На улицу вступил новый отряд из двухсот латников со знаменосцем. Неторопливо подвигаясь вперед, латники освободили широкую площадь. В воротах монастыря показалось духовенство во главе с игуменом Иосифом в ризах. По обеим сторонам владыки выступали иеродьяконы со свечами в руках. Третий дьякон нес перед настоятелем Евангелие в серебряном окладе. За благочестивой братией шли местные бояре и государевы служители.

Колокола затрезвонили с новой силой, когда на тех же полянах под одинокими елями и цветущими черешнями показался княжеский поезд. Люди, стоявшие на стенах и на башне, различили вдали только белого скакуна господаря да сверканье алмазов на собольей шапке всадника.

Благочестивый иеромонах Никодим, в миру сын тимишского конюшего Маноле Черного, принадлежал к тем, кто черпает мудрость в печальных размышлениях и священных книгах. Он жаждал, но не мог забыть, что люди называли его когда-то «Вторым Ждером». Как и у остальных четырех сыновей конюшего, у него подле левой брови красовалась овальная метка, величиной с отпечаток большого пальца, заросшая темной шерсткой.

Поначалу у конюшего было только четыре сына. Лет семь тому назад прибавился пятый. Когда в Тимиш прибыл в сопровождения конюшего Маноле и старшины Кэлимана этот худощавый ребенок, чужой, без родителей, никому и в голову не приходило, что он меньшой брат остальных. Только три года спустя супруга конюшего, Илисафта, женщина ясного ума, стала приглядываться к резвому отроку и заметила, что у него на виске, у самого кончика левой брови, появляется кунья метка. Сперва потемнела кожа, потом появился пушок — и вот уже видна хорошо знакомая метка, величиною с отпечаток большого пальца, точь-в-точь как у ее сыновей. Перепугалась боярыня Илисафта и стала по пальцам пересчитывать свои роды. И еще больше полюбился ей злосчастный отрок, еще ласковее стала она обнимать Ионуца, прижимать к груди лицо его с куньей меткой. Пышногрудая боярыня славилась некогда красотой во всей Верхней Молдове. Взгляд у нее был жаркий, брови черные, голос звучный, хоть и часто, но без злости она покрикивала на людей. «Мать этого отрока, — рассуждала Илисафта громко, дабы слышали все, кому следовало знать, — была моложе меня и много краше, коли конюший спешился у ее ворот в дни своих скитаний по Нижней Молдове. Господь отметил дитя меткой и направил ко мне, чтобы я заменила ему ту, что погибла невесть где и когда. Эту тайну никто — может, и сам конюший — не ведает…»

Случилось так, что меньшой Ждер появился в Тимише в то самое время, когда Никоарэ постригся в Нямецкую обитель, и, с благословения отца Иосифа, принял имя Никодима. Совпадение казалось знаком мудрости всевышнего: взяв себе в служители второго сына конюшего, господь послал взамен него новоявленного отрока. И оттого отец Никодим, хотя он и меньше всех знал Ионуца, всегда был рад видеть «ниспосланного сына».

Как только в келье показывалось улыбчивое лицо брата, монах радостно вставал из-за столца, и, отодвинув старые, закапанные воском книги, обнимал Ионуца за плечи, и целовал в темя, вдыхая аромат полевых цветов, исходивший от его кудрей. Он любил слушать речи младшего брата. Иногда поучал его, вставляя мудрые замечания, но мальчик в ответ только смеялся. Его ничем нельзя было пронять. Он был подобен мотыльку, пламени, изменчивому дьяволенку.

Красивым Ионуца никто бы не назвал: нос у него был великоват, как у старого Ждера. Юнец был падок до пустых забав и красивых нарядов. «Да разве ему не на кого походить? — восклицала боярыня Илисафта, обращая взор к святым образам. — Яблоко от яблоньки недалеко падает…»

Ионуц не любил покоя. С готовностью становился участником любых проказ. С малых лет он перенял у старшины Кэлимана все охотничьи уловки, а теперь неотлучно находился при старшем брате Симеоне в государевом конском заводе. И не боялся скакать на самых норовистых жеребцах.

Тихо беседуя, отец Никодим и Маленький Ждер спускались от опушки леса, близ которого стояла келья иеромонаха. Они шли в крепость, где должны были собраться на совет монахи Нямецкого монастыря и правители края… Изредка звонили колокола, потом снова наступала тишина.

— Я видел государя три года тому назад, — рассказывал Ионуц. — Он погладил меня по лицу и голове. На пальце у него перстень с большой печаткой. Тогда я не осмелился взглянуть на пего. Теперь непременно взгляну.

— Небось оробел? — спросил с улыбкой Никодим.

— А то нет! Только один раз довелось мне так испугаться. Тогда тоже душа в пятки ушла. В ту пору я был еще совсем мальцом.

— Когда же это было?

— Это было, батяня Никоарэ…

— Не называй меня так на людях.

— А случилось это, отец Никодим (ты уж дозволь мне тихо называть тебя «батяней Никоарэ»), случилось это со мной, отче, когда мне было от роду пять лет. Отправились мы как-то с дедом Кэлиманом-старшиной на русаков. У старика своя охотничья повадка: кидает изогнутую кизиловую палку и попадает в зайца с двадцати шагов. Стоит собакам поднять косого с лежки, — старик тут же достает его. Правда, охотится он на зайцев и с борзыми, но мне больше по душе, когда он мечет свою кизиловую палку. А потом поднимается в седло, сажает меня впереди себя — и едем домой. А на пороге уже нас ждет тетка Варвара. И случилось как-то, что тетке Варваре некого было послать к мельнику — сказать, чтобы он завез муки для калачей. «Мельница-то рядышком, ее с порога видать. Пойди, Ионуц, передай мельнику мо приказ». И я пошел себе по тропиночке. Из мельницы вышел лохматый мельник, но я не заробел, передал все, как было велено. Потом стал я вертеться около мельницы, да и зашел за дом. Гляжу — поворачивает ко мне голову столетний заяц и смотрит на меня. Тут-то и взяла меня оторопь. Закричал я, пустился во все лопатки к тетке Варваре, рассказал ей, что случилось.

— Какой еще столетний заяц?

— То был мельников осел, — улыбнулся юноша. — В другой раз я расскажу тебе, батяня Никоарэ — отец Никодим, и про другие чудеса, случавшиеся со мной в жизни. А теперь уже некогда рассказывать: сейчас государь прибудет.