В это утро собрание было еще ужасней, чем обычно. Главред, в чьих разглагольствованиях в равных долях присутствовали разговор по делу и манипулирование людьми, на сей раз занимался тем, что всячески унижал редактора отдела премьер, психически неуравновешенного типа со стремительно развивающейся героиновой зависимостью. Еще до завтрака прольется если не кровь, так слеза, мрачно подумал Ричард; тут принесли записку.

Ее записку. Которая разнесла в щепки дурацкие перегородки и вдребезги разбила стеклянные стены кабинета главного редактора (он заказал их, посмотрев фильм «Вся президентская рать»[9]). Ее записка впустила в помещение пахнущий кокосом бриз и трели гавайской гитары. Густая струя алкоголя была смыта очистительной пеной желания. Дрогнула и рассеялась темная пелена ядовитого наркотического дыма. Ричард не мог оторвать взгляд от листка бумаги с клейким краем; его взору неожиданно открылось будущее — точно полоска девственной земли на горизонте. Будущее, в котором Урсула Бентли звонила ему в офис. Нирвана.

Оставшуюся часть собрания Ричард досидел, развлекаясь тем, что терся лукой эрегированного пениса о нижний край стола переговоров, пока не дотерся до того, что внутреннюю часть бедра пронзила острая боль. Пару раз он от этого, мягко скажем, экстраординарного занятия чуть было не кончил в штаны, но ему это было необходимо, чтобы не допустить чрезмерного увлечения влажными эротическими грезами. Ричард даже не рассердился, когда любительница перчаток — во время короткой передышки — ткнула искусственным ногтем в его золотого тельца в виде листка бумаги для заметок и вкрадчиво произнесла: «Что, Ричард, Урсула Бентли, да? Красотка, ничего не скажешь, — хотя, прошу прощения за каламбур, ей пару раз пришлось-таки позвонить в колокольчик, а?»

Как только собрание закончилось, Ричард быстро-быстро засеменил по лабиринту из перегородок, словно лабораторная крыса, спешащая за положенной согласно условиям эксперимента дозой кокаина. Пригнувшись, он добрался до тупичка, в котором располагалось его рабочее место, и набрал номер. Судя по номеру, его обладательница жила в Кенсингтоне. Когда туман статических помех рассеялся гудком соединения, воображение Ричарда нарисовало портрет Урсулы в ее кенсингтонской квартире: высокие-высокие потолки, персидский ковер размером с небольшое поле, застекленные горки, полные редких драгоценных безделушек. И конечно же Урсула, родная сестра аристократок из книг Сомерсета Моэма, возлежащая в эркере на диванчике в стиле арт-деко. На ней — длинное, ниспадающее причудливыми складками платье цвета слоновой кости. Лиф отделан золотом, талия обхвачена золотым пояском; золотом же украшены подол и рукава. А трубка ее телефонного аппарата — в форме фигуры юноши, Адониса, правда, без пошлых подробностей сделана из слоновой кости и золота, как и сама Урсула.

— Да? — Голос Урсулы был на удивление неприятным.

— Э-это Урсула? Урсула Б-бентли? — Голос Ричарда тоже не источал мёда.

— Да-а.

— Это Ричард. Ричард Эрмес.

— Ах, да, молодой Ричард. Вчера вечером ты что-то очень быстро смотался. Что случилось? — Голос у нее был и в самом деле неприятный — но не для Ричардовых ушей.

— Ну, э-э, утром на работу и все такое… — Дурак! Он не знал, что ей прекрасно известно, что это за «такое». Ричард не имел ни малейшего понятия о том, чем занимается Урсула помимо своей рубрики «Записки честолюбивой малышки» — остряки переименовали ее в «Записки частолюбивой малышки». Судя по тому, как она не обращала внимания на то, что касалось денег, — например, на свою долю счета в ресторане, — мир журналистики был местом, где она вращалась, но не обитала.

— A-а, в «Рандеву», с этой, как ее — ну, фетишисткой, которая перчатки любит?

— Мне очень жаль, но я не расслышал. Что? — Ему и впрямь было жаль, что этих двоих могло что-то связывать. Он чувствовал (полнейший абсурд), будто уже предал Урсулу, совершил преждевременную измену.

— Ну, знаешь, Ричард, твоя начальница, Фабия, она ведь фетишистка. Только не говори мне, что ты с ней ни разу не того и ничего не знаешь. Как-то на одной вечеринке прижала она меня в гардеробной. Я тогда была немного навеселе, ну, и поддалась. И тут она достает из кармана лыжные перчатки — толстые такие, стеганые. И давай меня уговаривать, чтоб я их напялила и отдрючила ее как следует. Потом я про нее много всего слышала — и непременно про перчатки. Ну, а тебе что предлагали? Кожаные? Варежки?

— Вообще-то кухонные прихватки.

— Ха-ха! Круто, Ричард. Туше́, как говорится.

Господи! Наконец-то ему удалась фраза! Мириады розовых фламинго вспорхнули с берегов вулканического кратера Ричардова нутра.

— Ну, а я решила, что мне рано вставать особо незачем, и я поехала с ребятами дальше.

— К-куда? — Стаю фламинго расстреляли из автоматов нацистские вивисекторы.

— Сперва в гей-бар на Черинг-Кросс, потом вернулись в «Дыру», — Беллу что-то там понадобилось, ну, а после поехали в Блумсбери.

— К Б-беллу?

— Ну да. А там мы балдели. У Белла была такая штука, «блисс» называется, нечто среднее между «крэком», амфетамином и «льдом»[10]. Ее надо было курить в маленькой трубочке. Балдеешь, как… как… не знаю что. По-любому, — продолжала Урсула, — к тому времени Рейзер уже свалил, так что Белл звонит ему, знает же, что Рейзер не может устоять перед наркотой, — и говорит: «Эй, Тодд, не хочешь доехать до меня попробовать „блисса“? Все наши в сборе, а еще у меня тут парочка залетных девчонок, которые приехали в город и мечтают пообщаться с киношником…» У Тодда тут же потекли слюнки, да так, что даже мне было слышно, и он начал: «Да-да, да-да», как какой-нибудь хренов Маттли[11]. И Белл говорит: «А вот фиг тебе», и кладет трубку. Представляешь? Ха-ха-ха!

— Хи-хи-хи, — поддакнул Ричард, который совершенно не понимал, что тут смешного.

— Бедняга даже приехал-таки в Блумсбери и полчаса названивал в домофон, прислонившись к кнопке, пока Белл не сообразил отключить его…

— А ты во сколько попала домой? — Храбрость Ричарда, как и всегда в общении с Урсулой, была скорее рефлекторной.

— Что?

— Ну… вернулась во сколько?

— Не знаю. Не помню. В полседьмого или в семь. Короче, утром — по-любому спать охота. Так вот, слушай сюда — сегодня Мирнс, ну, который занимается «зеленым шантажом»[12], устраивает вечеринку, так что я тут рассылаю ориентировки. Увидимся в семь, в клубе — я буду рано.

— О!

Ррррррррррррррр…

Какое-то время Ричард слушал доносившиеся из трубки короткие гудки, но с таким видом, словно его слух ублажало сладострастное урчание Маленького Мишки. Вот так он и будет звать ее отныне: Мой Медвежонок.

Потом он стряхнул с себя наваждение и обернулся к компьютеру. На экране монитора мелькала фирменная корпоративная заставка журнала: рисованный персонаж, олицетворяющий среднестатистического читателя (вид сзади), помечающего маркером те события культурной недели столицы, которые он или она непременно посетит. Ричард щелкнул «мышью»; экран пискнул и явил набросок статьи примерно в двести слов. В то время как мириады стай розовых фламинго вращались, будто галактики, вокруг вселенной его сердца, Ричард Эрмес принялся править материал. Ему позвонила Урсула Бентли! Она пригласила его на… рандеву! (А что еще могло означать это «рано»?) В такой день даже сочинение дешевых дифирамбов в адрес нового представления комика Раззы Роба под названием «Гини-гини, хей-хей!» было сущим кайфом.

Весь день Ричард топтался в виртуальном «углу для принятия решений» — точно так же, как давешний тип в тренчкоте вчера вечером. В пять он отправился в Хорнси — за тем лишь, чтобы на полпути отказаться от этой мысли. Он вышел из метро на станции «Арчвей», решив, что, даже если и попадет домой, все равно не успеет принять душ и домастурбироваться до состояния бесполого нечто (в этот вечер Ричард и думать не желал о том, что с ним приключится конфуз вроде невольной эрекции), а уж тем более — заняться туалетом и гардеробом с тщательностью и рвением, которых не знал с тех пор, как подростком собирался на дискотеку.