— Ты много работаешь, Фэ, так нельзя. А что выпил, это ничего, это даже хорошо. Иногда нужно. Ведь правда?

— Наверное, — равнодушно ответил он, и больше они об этом не говорили…

«Куда-нибудь на Север податься, что ли?» — тоскливо думал Федор, но знал, что никуда он не уедет, что не сможет без своей больницы и даже без Лизоньки — не сможет.

— Ты сам себя не знаешь, — кричал Семен, — у тебя руки золотые. С твоими руками можно Москву взять, а ты здесь сгниешь, потому что дурак. Набитый дурак…

И вдруг — у него под ножом умерла девочка. Она очень боялась операции, но еще больше — самого Федора. И он целую неделю носил ей конфеты, которые, как оказалось потом, она аккуратно складывала в тумбочку. Но самое скверное оказалось в том, что позже эти конфеты выступили в роли защитного доказательства, оправдывающего Федора.

Девочка была хрупенькая, с большими, по-взрослому выразительными глазами. И Федору всегда казалось, что этот ребенок знает все о себе, но еще больше о нем, Федоре. Иногда он пугался и растерянно замирал, заглянув в ее глаза — в целый мир детской взрослости. Однажды, когда он осторожно и тщательно прощупывал ее живот, она тихо спросила:

— А вы больно режете?

Федор вздрогнул. Именно в этот момент он думал о том, что без операции не обойтись.

— Нет, девочка, это не больно, — сказал он и не поверил сам себе.

— А я один раз палец ножом порезала, было, так больно, — вздохнула она и отвернулась к стене.

Федор встал со стула и долго стоял над девочкой, почти ощущая всю боль, какую пришлось испытать ей за свою крохотную жизнь. И всю остальную боль ее он бы хотел забрать себе. Он вышел из палаты потерянный и совершенно разбитый. И вдруг подумалось, что сегодня идти домой— преступление. Какая в этом была связь — трудно постигнуть. Но, наверное, была, потому что домой он так и не пошел.

Вместе со смертью девочки для него закончился какой-то этап его жизни. Что-то в нем отболело и умерло. Вдруг он увидел, что на дворе ранняя весна и деревья тоненько вздрагивают от просыпающихся токов земли. И еще он увидел себя молодым, только что закончившим первую самостоятельную практику, беспечно шагающим по шумному большому городу.

— Федор Феофанович, прими мои… — начал было Кружницкий.

— Бросьте! — резко перебил Федор. — Весна на дворе, а вы опять про мертвецкую… Я вот что скажу, голубчик Виталий Иванович, надо делать так, чтобы маленьких девочек не уносили в эту самую вашу мертвецкую.

— Но почему мою?

— И чтобы нас с вами туда не уволокли живьем. Вот ведь в чем дело, Виталий Иванович.

Федор Феофанович прошелся по комнате, еще раз глянул в окно и принялся поспешно одеваться. Он уже собрался уходить, как вдруг его взгляд наткнулся на телефон. Федор Феофанович медленно снял трубку и, немного поколебавшись, набрал номер. Ему долго не отвечали, а потом он услышал веселый и невнимательный голос Лизоньки:

— Да, я вас слушаю. Алло, алло?

Когда-то, очень давно, и тоже весной, таким же вот голосом она сказала им «не мешайте». Что же, она, пожалуй, права…

Федор Феофанович медленно шел по улице, и полы его распахнутого пальто раздувались под крепким ветром. Но он не замечал этого. Он смотрел на потемневший, с сизыми лужицами воды, ноздреватый лед. И хотя лед был еще неподвижен, Федору Феофановичу казалось, что он уже вздрагивает под порывами ветра и вот-вот сорвется с невидимого прикола и потащится вниз, обнажая за собой студеные воды реки.