Вера Николаевна Палашникова заканчивала прием, когда ее позвали к телефону. Она извинилась перед маленьким, седеньким старичком, носившим старомодное пенсне, и пошла в ординаторскую. Звонил Палашников. Он густо прокашлялся, подул в трубку (отвратительная привычка!) и нерешительно спросил:

— Верочка, это ты?

— Нет, это тетя Маша, — раздраженно ответила Вера Николаевна.

— Извини, — Палашников засмеялся, — я, кажется, не вовремя?

— У тебя совещание? — все более раздражаясь, нетерпеливо спросила Вера Николаевна.

— Понимаешь, — Палашников обрадовался ее догадливости, — срочный вопрос…

— Вот и прекрасно, — перебила Вера Николаевна, — в таком случае я иду сегодня на день рождения.

— Отлично, Верочка! Обязательно сходи, — она почувствовала, что Палашников улыбается, добродушно щуря близорукие глаза. — И я бы с удовольствием, да вот понимаешь…

— Хорошо, Палашников, у меня пациент.

— Не сердись.

— Будь здоров.

Вера Николаевна опустила трубку и задумчиво посмотрела в окно, за которым медленно просыпалась земля, простреливаемая молодыми, зелеными травами. Вниз по течению, обнажая свинцово-холодную поверхность реки, медленно уплывали последние льдины. Странно, она и не заметила, как подступила весна, как сошли талыми водами снега, а на тополях в прибольничном сквере набухли клейкие почки. А теперь вот взглянула в окно, увидела греющихся под солнцем воробьев, мальчишек с новеньким скворечником, черную ленту дымящегося асфальта и удивилась: весна! Словно бы прожила она все последние недели взаперти, ничего и никого не видела, а сегодня вдруг вышла на улицу и зажмурилась от яркого, весеннего солнца, жадно хватая ртом мягкий воздух, легонько попахивающий дымком. Где же она была?..

— Верочка! — впорхнула в ординаторскую Тоня Жигалкина. — Ты уже видела новенького?

Вера Николаевна вздрогнула от потерянной тишины, вернулась глазами в комнату и непонимающе посмотрела на Тоню.

— Говорят, оч-чень интересный мужчина и прекрасный хирург, — с превосходством осведомленного человека сообщила Тоня. — Его к нам из Верхотурова перевели. Будет заведовать хирургическим отделением вместо Петра Ивановича. Представляешь? А Петр Иванович остается простым хирургом. Представляешь?

— Представляю, — вяло ответила Вера Николаевна.

— А я за подарком бегу. Ума не приложу, что ей купить, она ведь такая разборчивая, не угодишь — два года будет дуться.

— По сколько сбрасывались? — спросила Вера Николаевна.

— Рубль на подарок и рубль — на вечер. Остальное — профсоюз.

Вера Николаевна достала кошелек и протянула два рубля.

— Верочка! — округлила глаза Тоня. — И ты идешь?

— И я иду.

— Вот и правильно, — обрадовалась Тоня, — а то ты у нас совсем в старухи записалась.

— Чего там — один раз живем. А Константин Иванович идет?..

Старичок прилежно сидел на стуле и понимающе улыбнулся вошедшей Вере Николаевне. Она еще раз извинилась, вспомнила жалобы старичка и вежливо предложила:

— Может быть, в стационар?

— Нет-нет, — привстал старичок, — ради бога! Ведь я в состоянии и в процедурный ходить. Зачем же мне в стационар? — Он снял пенсне, протер его смятым платочком и не без смущения пояснил: — На улице весна, Вера Николаевна, все живет, все обновляется, а я — в палату. Не хочется. Кто его знает, может быть, последний раз вижу… Я вот летом и путешествие задумал, на теплоходе. Хочется, знаете, на все насмотреться. А то ведь жизнь прошла и некогда было. Спасибо вам, но я уж потерплю, а если что, так зимой…

— Уговорили, — Вера Николаевна улыбнулась, — будь по-вашему.

Закончив прием, Вера Николаевна аккуратно подкрасила губы, с неудовольствием отметила легкие крапинки веснушек, переоделась и, не заходя в ординаторскую, вышла на улицу. До сбора в ресторане оставался час, и она направилась к Амуру, невольно отмечая, как переменились люди: перемена была не только в одежде, обуви, перемена была в самих людях. Кто его знает, может, она просто не обращала внимания, но показалось Вере Николаевне, что люди стали красивее, щедрее на улыбку, с более выразительными глазами, в которых ясно проступала доброта и удовольствие от жизни. И Вера Николаевна, сама не замечая того, невольно расслабилась, облегченно вздохнула, свободно и просто глядя в глаза прохожим.

«Нет, все хорошо, — с радостью подумала она, — все в порядке. Просто здесь слишком длинные зимы. Очень длинные. Шесть месяцев зимы — это чересчур много. По крайней мере, для нее. Все-таки она южный человек, а здесь так вот сразу: метели и морозы, морозы и метели. Большая квартира и — тишина. Это ужасно, когда в большой квартире поселяется тишина, тогда квартира кажется еще больше и приходят всякие неприятные мысли. Например, что ты уже похоронена, давно не живешь и тебе лишь кажется, что над тобою бетонные перекрытия девятиэтажного дома, а на самом деле это крышка захлопнувшегося гроба. Оптический обман. Работа, люди, Палашников, горячий кофе — все обман. Ничего этого нет, а есть лишь четыре доски, есть ящик, напоминающий своей формой призму, и этот ящик — твой дом. Но слава богу, это не так. Оптическим обманом был ящик, и чтобы в этом убедиться, достаточно увидеть улыбку вот этого капитана, готового, кажется, обнять весь мир».

Вера Николаевна вышла к реке и с высокой набережной увидела глубокий простор приамурской поймы, пронизанный легкой голубоватой дымкой, увидела под утесом нагромождение грязно-серых льдин, выброшенных на камни мощным течением реки. Лед был — вчерашним днем, голубой простор до отрогов Малого Хингана — днем сегодняшним, а высокое безмятежное небо с шаром над сопками — всей будущей жизнью.

Рядом с Верой Николаевной остановились женщина и мальчик лет шести. Мальчик в болоньевой куртке и джинсах, отчего казался потешно взрослым, серьезно спросил мать, видимо продолжая разговор:

— А солдаты носами ходят?

— Носами? — удивилась мать. — Почему носами?

— А почему ротами ходят?

Вера Николаевна тихо засмеялась, распахнула плащ и медленно побрела по набережной в сторону стадиона.

В ресторане Вере Николаевне не понравилось, и она почти сразу раскаялась в том, что пришла сюда. Их заперли в какой-то маленький банкетный зальчик, один из тех, которые давно и прочно именуют по всей стране «розовыми» и «голубыми» — трудно вообразить что-нибудь пошлее этих наименований, — где было тесно, душно и отвратительно пахло из раскрытого окна с видом на мусорный ящик. Веру Николаевну усадили рядом с именинницей, Марией Александровной Семухиной, женщиной нервной и разговорчивой, большой любительницей «резать правду-матку». С другой стороны устроилась Тоня и сразу же начала сообщать Вере Николаевне самые последние новости. То доброе, раскованное настроение, пришедшее к Вере Николаевне на набережной, постепенно улетучилось, и она лишь выжидала момент, когда можно будет уйти, не обидев Марию Александровну.

Разговор, покрутившись немного вокруг именинницы, постепенно перешел в более привычное, хорошо знакомое всем русло — на медицинские темы. И почти сразу же, с первых реплик четко определились два враждующих лагеря, один из которых возглавляла Мария Александровна, а второй хоть и оставался без руководителя, но явно поддерживался молодежью.

— Странно получается, — говорила Мария Александровна, — оч-чень странно. Я не против молодых специалистов, упаси бог: пусть приезжают и работают, кто им не дает, но пусть прежде они докажут, что умеют работать. Выучить латынь и научиться различать воспаление легких и катар верхних дыхательных путей — еще не значит быть квалифицированным врачом. Да ведь и латынь-то не знают! Вы посмотрите Тонины рецепты, они совершенно безграмотны, уже по ним можно судить, что она стоит на уровне какого-нибудь деревенского коновала. Да и у других не лучше.