Когда стемнело совершенно и я едва мог различать лицо сидящей Лины, мне вдруг показалось, что наступила пора для поцелуя. Это желание во мне шло не от сердца, а от ума. И безо всяких поцелуев мне было хорошо и славно сидеть рядом с Линой, слышать ее ровное, тихое дыхание, видеть ее фигуру и волосы по спине. Но нет, мне втемяшилось про поцелуй, и я уже думал, что она посчитает меня за мальчика и будет презирать, если я сейчас же не обниму и не поцелую ее. Да, много мы делаем в юности глупостей только для того, чтобы быть похожим на взрослого. Глупо устроено, что мы не используем в это время свое главное преимущество — юность, и боимся довериться своему главному советчику — сердцу. Нет, мы спешим жить и действовать от ума, и сколько бед приносит нам эта спешка…

Стоило мне подумать о поцелуе, как я тут же напрягся, сделался неловким и уже не знал, о чем говорить. Очевидно, мое состояние передалось и Лине. Она тоже притихла и больше не разговаривала со мной.

Прошло довольно много времени, и вдруг она поворачивается ко мне, я вижу в свете луны совершенно новое лицо, мягко блестящие глаза и едва приметную улыбку и слышу ее насмешливый голос:

— Володья, вы хотьели менья целовать?

«Все, — мысленно решил я, — она принимает меня за мальчика, она смеется надо мной и, конечно же, уже больше никогда не захочет гулять с таким лопухом».

Я зажмурился, грубо обнял ее и впился в губы со всею силой, на какую только был способен, очевидно полагая, что этим спасаю свою пошатнувшуюся репутацию мужчины. Хорошо помню, что никакого приятного чувства от этого поцелуя я не испытывал.

Наконец Лина оттолкнула меня, быстро встала и, прижав ладонь к губам, прошептала:

— Больно…

Я шел рядом с нею, проклинал себя и поцелуи, которые придумал какой-то идиот, и мне было страшно стыдно, и я уже твердо верил, что все кончено.

В молчании мы быстро дошли до общежития, и я думал, что Лина сразу же уйдет к себе, даже не попрощавшись со мною. Но она остановилась на крыльце и сверху вниз смотрела на меня, время от времени откидывая рассыпающиеся волосы за спину.

— Лина, мы еще встретимся? — робко спросил я и виновато посмотрел на нее.

— И вчера ты так спросьил менья, — засмеялась Лина, — и я тожье скажью, как вчера, коньечно. Только гдье?

Я не сразу сообразил, что ответить ей, потому что меня совершенно ошеломило это ее «ты», сказанное так просто и доверчиво, словно нас уже объединяла какая-то тайна, известная только нам двоим.

— В клубе, — выпалил я, — завтра у нас танцы.

— В клубье? — задумчиво повторила она. — Хорошье. До свидания.

Она уже ушла, и я слышал, как хлопнула дверь в ее комнату, а я все еще стоял у крыльца, представляя, как она только что стояла здесь, смотрела на меня, разговаривала со мною.

На следующий день я сам побежал к Петьке. Он сидел в палисаднике и бренчал на гитаре. В то время аккордов у нас никто не знал, и играли мы на гитаре, управляясь лишь с тремя нижними струнами. Надо сказать, что у Петьки и на трех струнах получалось довольно-таки неплохо, тем более что у него был приятный голос и хороший слух.

Петька бренчит на гитаре, а я в эту минуту думаю о том, как он удивится, когда увидит меня с Линой. Первый раз в жизни коснулось меня тщеславие, которое потом так больно и горько сказалось на моей судьбе…

Петька откладывает гитару и закуривает. Потом лениво и вяло говорит:

— К вам в СМУ податься, что ли?

— Зачем? — удивляюсь я.

— А надоело пыль глотать. Завтра мне в ночную, а у вас никаких ночных и заработки получше.

Петька работал мотористом на пилораме, и пыли там действительно было предостаточно.

— Давай, — говорю я, — вместе будем вкалывать.

— Или в город уехать? — продолжает размышлять Петька.

Это мне уже не нравится, и я презрительно говорю:

— А что там хорошего, в городе твоем?

— Да так… Значит, сбацаем?

— Сбацаем, — весело отвечаю я.

Но сбацать мне не пришлось. Лины в клубе не было. В начале я бодрился и все поджидал ее. Но потом, поняв, что она не придет, скис и с ненавистью смотрел на танцующих. Когда Петька, покружившись в вальсе, подошел ко мне, я вдруг отчаянно и зло предложил:

— Петь, пошли к хохлушкам?

С каким-то странным чувством озлобления и презрения к себе шел я в общежитие. «Так тебе и надо, — злорадно думал я, — обрадовался, а она чихать на тебя хотела. И правильно».

Я уже прошел ее дверь, даже не взглянув, не задержав шага, когда услышал за своей спиной удивленный радостный голос:

— Володья!

В какое-то мгновение я хотел идти дальше, но ноги уже остановились, сам я повернулся и напряженно смотрел на нее.

— Вы сердитьесь? — подошла и как-то робко спросила она, и я уже любил ее еще больше и за этот голос, и за то, что она не пришла, и вообще за то только, что она стояла сейчас рядом со мною, совершенно близкая мне. — Я не смогла, никак не смогла, — говорила она между тем.

— Я не сержусь, Лина, — едва слышно прошептал я, — совсем не сержусь.

— Ну вот хорошье. Не надо сьердиться на менья, Володья.

Петька стоял рядом и ошалело смотрел то на Лину, то на меня, но мне уже было не до Петьки и не до того, какое впечатление произвела на него Лина…

Мы долго ходили по селу, и меня как прорвало: я что-то говорил и говорил, забегая вперед и заглядывая Лине в лицо, и она смеялась, и блестели ее большие глаза, при лунном свете особенно большие, и призывно маняще сияли ее губы.

Было уже совсем поздно, когда мы вернулись в общежитие, но мы еще долго стояли на крыльце, никак не решаясь проститься, и, когда я уже первый хотел сказать до свидания, она вдруг обняла меня за шею и тихо поцеловала в губы. И опять мы стояли одни во всем мире, и не было слов, и необходимости в них не было.

— Когда ты придьешь? — спросила Лина.

— Завтра.

— Хорошье. Только попозже, — она сделала ударение на последнем слоге, — я хочью много спать. Я устайю.

— Я приду в обед. Часа в два.

— До свиданья?

— Ага.

— Нет… Поцелуй.

Я робко и осторожно поцеловал ее, и она ушла, все время оборачиваясь и улыбаясь мне.

Медленно брел я домой, в свою Березовку. Мое счастье вдруг стало тихим и спокойным, и я верил в него, как верят в счастье только очень добрые или очень молодые люди…

Уха стояла в стороне и остывала в прохладе ночного воздуха. Заметно посвежело. Костер наш временами угасал, и то я, то Володя подбрасывали в него припасенный с вечера сушняк. Плотно высыпавшие звезды обещали погожую ночь. Тихо было, лишь далеко внизу монотонно шумела река, да потрескивал хворост в нашем костре. И в этой тишине, своеобразно подчеркнутой ночью и звездами, удивительно приятно звучал Володин голос. Иногда я на мгновение терял нить рассказа и уносился куда-то далеко, в свои мечты, и в эти минуты мне казалось, что это я влюбился в красивую девушку с русыми волосами по спине, которая так странно и забавно выговаривала слова. Что это я бродил с нею по ночному селу, переполненный счастьем и самым первым ожиданием чуда. И было мне хорошо и тревожно немного слушать в этот вечер неожиданный и откровенный рассказ Володи…

— Мы начали встречаться каждый день, — тихо продолжал Володя, — но нам и этого казалось мало. Мы хотели быть все время вместе, все время рядом, чтобы видеть друг друга, слышать, целовать и любить. Но надо было ходить на работу, хоть в чем-то помогать бабушке, и в будние дни нам выпадало по три-четыре часа, не больше. Зато воскресенье все было нашим.

В одно из воскресений мы взяли бутылку вина, много конфет и печенья и ушли с нею далеко в лес. Придумала этот поход она, а я с радостью поддержал ее и повел нашими деревенскими тропинками к заимке, что была от Березовки километрах в восьми. Она вначале робела и все оглядывалась назад, словно стараясь запомнить дорогу. А я смеялся этому ее страху и, раза два нарочно спрятавшись за деревом, следил за тем, что она будет делать. Лина, заметив мое отсутствие, неуверенно и часто оглядывалась, а потом останавливалась и долго прислушивалась к шорохам тайги. Поняв, что я не собираюсь открыться, она тихо и жалобно звала: