— Ты что же поздно так? — обиженно спросила Верка. — Я уже уходить собиралась, а потом слышу, вроде бы поет кто-то, ну и задержалась, думала, что ты, а это Сонька-Бубонька от Степановых шла. Там сегодня сорок дней справляли. Где была-то?

— У Савелия. — Светлана распахнула дверь и, не включая света, упала на кровать, уткнулась лицом в накрахмаленную наволочку.

— Нашла жениха, — ухмыльнулась Верка и подсела рядом, — а меня сегодня стюдентик хотел полапать. Так я ему по рукам дала — полчаса на пальцы дул.

— Ну!. — Светлана села в постели и тихо засмеялась. — Так полчаса и дул?

— А что ты думаешь. У меня ручка-то дай боже, кедровые чурки с одного удара колю, поди, сама знаешь.

— Когда ты успела с ним познакомиться?

— То ли я знакомилась, больно надо, — обиделась Верка, — на танцах прицепился. Росточком! чуть повыше меня будет, а шустрый, как флюгер. — Верка расхохоталась и долго не могла остановиться, прыская в кулак и всхлипывая и толкая Светлану в плечо крепким кулачком. Наконец она успокоилась и длинно вздохнула. — А вот был там один, на танцах-то. — И у Светланы как-то разом перехватило дыхание, и снова она испугалась, как в прошлый раз на плашкоуте, и быстро прижала руки к щекам. — Все отдельно от других, похаживал. Красивый, подлец. В мою сторону — ноль внимания. А этот, флюгер-то который, все мне стишата нашептывал. Горазд на стихи, так целыми поэмами и шпарит. Как танец станцуем, так он мне поэму отбарабанит.

Но Светлана уже не слушала. Опять пылало ее лицо, и казалось, сердце стало больше ее. Всюду стучали его крохотные молоточки, выстукивая какую-то смутную тревогу.

— Ты завтра на вечер пойдешь? — спросила Верка, и Светлана рада была, что в комнате темно и подруга ничего не заметила.

— Какой вечер?

— Наших передовиков поздравлять будут. Школьники для них стихи заучили, будут читать. Подарки им вручат, ну а потом чай и танцы до упаду.

— Не знаю я, Вера…

— А чего тут знать, — бойко перебила Вера, — пойдем, да и все. Там же вся наша деревня будет…

Вера ушла не скоро, а когда все-таки ушла, Светлана без причины загрустила.

Она бы, пожалуй, и себе не смогла объяснить причину грусти, просто жалко ей стало самое себя, а почему — неизвестно.

Какой-то неясный, далекий грохот почудился Светлане. Она прислушалась, а потом вскочила с постели и босиком подбежала к окну. Отдернув шторку, сразу же увидела синие сполохи по небу. Они быстро приближались, и уже вскоре вспышки молний стали почти непрерывными, а грома пока еще не было. Лишь приглушенный рокот, словно далеко в горах случился обвал. Сильный порыв ветра всколыхнул черемуху под окном, она тревожно зашумела и принялась раскачиваться, словно от горя, взмахивая ветвями в белой опушке из цветов. Несколько тяжелых, необычайно больших капель дождя ударились о стекло, они расплющились и покатились вниз, белые бисеринки на фиолетовом фоне. И над самой крышей оглушительно рвануло и пошло: неимоверный треск, глухие раскаты и тут же сильный дождь и ветер.

Светлана бросилась к постели, укрылась с головой одеялом, поджала ноги и вздрагивала при каждом новом ударе грома. Но постепенно все затихало, и лишь дождь стучал по стеклам, и что-то долго еще ворочалось и вздыхало в водосточной трубе. И под этот шум с какой-то счастливой тревогой в себе Светлана заснула, прижавшись щекой к подушке и выпростав из-под одеяла остренькие лопатки.

На вечер чествования передовиков лесопункта собирались загодя, чтобы успеть вволю наговориться, перемыть косточки кому следует, обсудить список передовиков: все ли в нем верно и нет ли подвоха какого со стороны начальства в отношении чаепития. Но все оказалось на уровне Отметили самых что ни на есть работящих, был ведерный самовар в центре сдвинутых по такому случаю столов, а главное — работал буфет. И что уж совсем большая редкость в деревне — продавали пиво. И вот пока мужики хороводились у буфета, тяжело и медленно продвигаясь к стойке, женщины навалились на чай с тортом. Но такое разделение только в самом начале было, а чуть позже зарумянились женщины, загомонили, и самовар вроде бы сам собой куда-то делся, а вот заварник приберегли, отпаиваясь крутым до горечи, выдержанным на пару грузинским чаем.

И пока все это шло своим чередом, и мужики потихоньку спаивали бог весть откуда появившегося цыгана, молодежь толкалась в фойе. Кто бильярдом увлекался, кто социалистические обязательства и плакаты по технике безопасности перечитывал, а кто и откровенно скучал, в нетерпении поглядывая на зал и на весело и громко гомонивших мужиков.

Наконец кто-то догадался вытащить из-за стола заведующего клубом, почему-то упрямо повторявшего одну и ту же фразу: «Мы рационально живем, работаем как лошади и отдыхать можем». И хотя заведующего слегка заносило, он очень быстро понял причину своего отлучения от стола и скоренько выдал ребятам магнитофон с полным набором пленок на любой вкус.

И только лишь грянула музыка — опустели столы. Не обращая внимания на замысловатый ритм «тару-рам», лесозаготовители лихо фокстротили, далеко отставив руку и опасливо отстранившись от партнерш.

Рослые, один к одному, выделялись братья Долинины. Широкие в плечах, все кудрявые, крепко стоящие на ногах, они скептически поглядывали на танцующих, и наконец старший, Сергей, не выдержал. Коротко кивнул Аркашке, и того как ветром сдуло. А когда он появился снова и с надрывом вздохнул в его руках баян, а потом словно бы рассыпался на мельчайшие осколки серебряного стекла, разом все обернулись и притихли, и кто-то дернул за шнур от магнитофона, и «тару-рам» размазалось по фойе жалким и смешным поскрипыванием.

Аркашка передал баян Сергею, и тот долго прилаживал ремни на широкие плечи, а уж как приладил и прошелся длинными, толстыми пальцами по клавишам, взвизгнул захмелевший цыган и встал в позу, по которой сразу было видно, что это танцор.

Легко и как-то вкрадчиво полилось из баяна: «та. та. та. та. ра..та..та», и цыган вздрогнул, и пошел по кругу, ловко переставляя ноги в кирзовых сапогах. Может, сморило цыгана от выпитого, а может, и еще почему, по плясать он стал вяло, все больше прохаживался по кругу, правда, ловко этак откинув большую голову. И тогда на круг выскочил Аркашка, тоже вылитый цыган, весельчак и заводила, парень, каких мало теперь по деревням. Он сразу же прошел ладонями по пыльному полу, по груди и по коленям и сорвался вприсядку с гиканьем и стоном: «Ах, милая, а ну поддай!»

Все замерли и смотрели на братьев, которые молча и деловито вступили в такое русское состязание, от которого каждому хотелось на круг показать свою удаль, свое умение. Уже побледнел Аркашка, и синим от по-: та стал его смоляной чуб, но снова и снова легко проносился он по кругу, раскинув руки и далеко назад откинув красивую голову: «Э-ах, милая, да не забоюсь!»

И откуда что взялось в парне, загорелся неожиданным огнем и людей переполошил. Уже несколько раз ударил в нетерпении в пол деревянной ногой Савелий, уже Сонька-Бубонька как-то бочком стала подкрадываться к кругу, и в это время пожалел Сергей младшего, который упал бы на кругу, но не сдался, и плотно сомкнул меха баяна.

Светлана почти с испугом следила за пляской, и в то же время какое-то незнакомое чувство переполняло ее, хотелось ей всех обнять, всех любить и плакать почему-то. От Аркашкиной пляски повеяло на нее чем-то древним, вроде бы и знакомым, но давно забытым. И вот она глянула, и вдруг все вспомнила, и узнала себя в ком-то, так хорошо узнала, словно это она сама была еще раньше.

Мужики хлопали смущенного цыгана по плечу, смеялись, шутили: «Во, брат, а то ты тут словно бы по лесочку прогуливался. Учись, пока Аркашка жив».

А уж снова вздохнул баян, и такая знакомая, такая близкая и понятная всем печаль заструилась в мелодии. И кто-то подхватил и срывающимся от волнения голосом запел: «Синенький скромный платочек падал с опущенных плеч…»

Светлана видела, как подошла Таисья к Савелию и как он зашелся краской и тяжело поднялся со стула. Они плавно пошли по кругу. Савелий легко проворачивался на деревяшке, а вот на здоровой ноге его заносило, деревяшка мелькала в воздухе, и было на это грустно и больно смотреть.