Коля Самойленко остановился у самых ступенек третьего вагона. Усатый проводник понимающе улыбнулся:
— Не сумлевайся, сынок, входи. Там все свои. А может, подсобить?
— Я сам… Спасибо. — Самойленко ловко вскочил на подножку. За ним вошли Вася Харченко, Оля Косюк, а потом ещё одна незнакомая женщина.
В дверях первого купе стояли три мальчика. Когда Коля и Вася подошли, они стали в сторону и пропустили гостей в купе. Старший из корейцев, высокий, очень смуглый, с острыми, чуть выдающимися скулами, взяв Колю за плечи, осторожно усадил на диван и показал место Васе.
— Садись, пожалуйста, — пригласил он почти на чистом русском языке.
— Спасибо. — Вася прижал локтем свёрток в плотной синей бумаге и, боясь быть непонятым, начал говорить медленно, отчётливо произнося каждое слово:
— Я Вася, а это Коля. Мы в школе говорили о вас. И мы знаем, что вы едете из Одессы. Вы там жили? Хорошо было?
— Хорошо, — кивнул старший из корейцев.
Самойленко тоже хотелось сказать что-то приятное корейским ребятам, и он предложил:
— А вы у нас поживите… Понимаешь?
— Понимаешь, — улыбнулись младшие, а один из них, без руки, с маленьким круглым лицом, похожий почему-то на младшего брата Самойленко Гришу, сел ближе и погладил Колю по плечу.
— Ты Коля?
— Да. А ты? — Самойленко коснулся руки корейца.
— Ли Пак Чен.
— Ли Пак Чен, — повторил Коля, чтобы запомнить, и спросил: — Останешься?
— Домой они едут. В Пхеньян, — сказал Вася задумчиво.
У старшего из мальчиков вдруг резче обозначились чёрточки на лбу. Он торопливо вскочил на невысокую лестничку и достал со второй полки небольшую, в мягкой обложке книгу и развернул её. На столик выпали две квадратные вырезки из газеты.
— Пхеньян, — сказал он, и в глазах блеснули две влажные капельки.
Вася осторожно взял фотографию. Коля придвинулся ближе. На фото ребята увидели разрушенные дома под пасмурным задымлённым небом, обгоревшие остовы деревьев, а возле них прижавшихся друг к другу трёх мальчиков. На втором фото тоже пыли дети: они, небольшой группой, сажали деревья.
— Это мы… братья, понимаешь? — сказал старший из корейцев.
— Понимаю.
Вася некоторое время, не отрываясь, смотрел на газетные вырезки. Потом медленно отдёрнул занавеску на окне. Сам встал в сторону, вытянул руку.
— Смотрите, это наш город. А, знаете, какой он был? Нам учитель рассказывал, что после войны здесь остались только камни. А теперь, видите, какой красивый!
— И Пхеньян таким будет! — уверенно сказал Самойленко.
Корейцы сгрудились у окна и внимательно вглядывались в мерцающее море огней, в очертания огромных зданий, выстроившихся с левой стороны вокзала, в кипящую зелёную волну городского сада, залитую светом сотен электрических шаров.
Стоянка поезда кончалась.
— Это вам. — Вася развернул свёрток, в котором оказалась модель настоящего поезда, сделанная им несколько дней тому назад. На одном из вагонов красными чёткими буквами было написано «Москва — Пхеньян».
— Спасибо, Васья, — сказал старший из корейцев. Восхищённо смотрели на поезд и его братья.
— И это вам. — Вася достал из кармана пригоршню конфет. — Гостинец.
— Не надо, — застеснялся до сих пор молчавший третий мальчик. Вася погладил его по руке и сказал:
— Почему не надо? Бери, пожалуйста.
Ребята на минуту умолкли.
В соседнем купе, за гонкой перегородкой, отчётливо послышался низкий женский голос:
— Ах ты, зоренька моя… Точь в точь, как моя Галинка, и лицом, и ростом… Ну, дай я тебя поцелую, иди ко мне ближе.
А детский голос — звонкий, слегка дрожавший — повторял одно и то же слово, понятное и дорогое на всех языках мира:
— Мама!..
— Дорогая моя… Нет у тебя мамы, да не думай, девонька, сиротою не будешь. Едь, здоровая!..
Голоса умолкли. Коля, сидя рядом с Ли Пак Ченом, впервые почувствовал себя неловко. Он ничего не мог подарить. Побег из дому, встреча с Харченко — всё произошло так внезапно, что он и не подумал о подарке. Вася — молодец, захватил вот модель. А что ему делать? Что подарить на долгую память ребятам из Кореи?
А время шло. Посмотрев в окно, он заметил, что железнодорожник в красной фуражке направился к колоколу, подвешенному у входа в вокзал. Значит, сейчас поезд уйдёт дальше, и Ли Пак Чен и его братья ничего не повезут с собой от Коли Самойленко. Рука невольно потянулась к воротнику. Пальцы коснулись галстука. Он пламенел на неспокойном сердце мальчика. Алёша Ветошкин перед всей дружиной завязал его и сказал: «Носи его и будь достойным!..» Дорог Коле галстук. Очень дорог. Но в такой миг его можно подарить. Самойленко посмотрел на Васю и тот, поняв его, кивнул: «Верно!»
Коля быстро снял галстук, так же быстро завязал его самому младшему из корейцев — Ли Пак Чену.
— От Николая Самойленко! — и добавил: — Будь достойным!
— Спасибо!.. — Ли Пак Чен стоял, не шевелясь; лицо его светилось счастливой улыбкой.
Чуть приподняв Ли Пак Чена, Самойленко обнял его. А тот, не отнимая своей единственной руки от галстука, доверчиво приник к курточке Николая. Остальные в купе стояли и молча, сосредоточенно смотрели на Самойленко и Ли Пак Чена.
В это время на перроне дважды ударили в колокол.
У самого выхода, в тамбуре, попрощались снова. Улыбался в густые желтоватые усы проводник. Медленно сходила на перрон незнакомая женщина. Спрыгнула со ступенек Оля Косюк. Сошёл и Коля.
В толпе он вдруг заметил мать. Она была в своей железнодорожной форме — стройная, серьёзная. Невольно подумал: теперь ему попадёт. И хотя мать, кажется, не хмурилась, он, протиснувшись вперёд, сказал:
— Я, мам, виноват… Но я не мог, мам, иначе. Раз в жизни, понимаешь?
— Ты о чём, сынок?
— Ушёл я… — И, подумав, добавил: — Мама, я галстук отдал. На память.
Мать ничего не сказала, но по тому, как она провела рукой по его голове, Коля понял: мать не сердится.
Резко свистнул главный. Поезд медленно начал отходить.
— Коля, до свидания!.. — высунувшись из окна, кричал Ли Пак Чен. На его сорочке в ярком электрическом свете алел Колин галстук.
— Знакомый? — спросила мать.
— Друг, мам, — и, подпрыгнув, Самойленко крикнул: — До свидания. Ли Пак Чен!..
— Добрый путь! — сказала мать и подняла руку. — Добрый путь, дети!
А на перроне над толпой звенело в разных тонах то громко, то тише:
— Будь здоров, Ли!
— До свидания!
— Счастливо!
Не отставая от третьего вагона, некоторое время бежали Оля и Вася, пока поезд не скрылся за станционными строениями и не стало видно последнего вагона с красным глазком сзади.
— До свидания! — звенели в ответ окна голубых вагонов.
Поезд шёл дальше, на восток, всё ближе и ближе к безбрежному Тихому океану.
Ледоход
Тима стремительно направился к берегу. От всего, что увидел, захватило дыхание. Вчера лишь кое-где на льду блестели лужицы. У берегов колыхалась тёмная с кружевцами пены вода да глубокие трещины рассекали реку вдоль и поперёк. А сегодня начался настоящий ледоход. Река оживала на глазах. Она крушила, бросала в разные стороны зеленоватые, зазубренные на краях глыбы льда, ставила их на ребро, потом выворачивала из ледяного месива и швыряла в кипящие тёмные водовороты.
В эту минуту, кроме ледохода, Тима ничего не замечал. То, что он выбежал, забыв как следует зашнуровать левый ботинок и теперь шнурок волочился вслед за ним, то, что куртка осталась незастёгнутой, — всё это не имело ровно никакого значения… Главное — он увидел ледоход. Таких, как он, счастливцев, найдётся не так много, возможно, он один… Впрочем, поглядеть может каждый, а вот проплыть, как… челюскинцы. Это, действительно, идея!