Некоторые крестьяне подходили, посмеиваючись, с веселым блеском в глазах, прислушивались, пожимали плечами, — и глаза их застилались туманом. Вот старый дед с трубкой в руках и под мухой. Он еще не знает, в чем дело, весело подмигивает музыканту, подзадоривает его — громко, на всю площадь:

— Что ж ты играешь так, что и не слыхать тебя? Ты дерни, чтоб аж…

— Тс! Чш!.. гу-гу-гу!.. — зашумело, зашипело, загудело со всех сторон. В него впились отовсюду взгляды, колючие, как осы. Множество рук дергает его за полы, за рукава. Дед отступает, боязливо озирается, тихонько кого-то расспрашивает, и глаза его становятся большими и испуганными… Ему делается почему-то жутко.

Прибежали, запыхавшись, школьники и начали было:

— Что вы их слушаете? Это же шарлатаны. Нужно поглядеть еще, что это за калека… Может, такой, что надо кликнуть милиционера.

Да куда там!

Люди поворачивались к ребятам спинами, и целый дождь медяков демонстративно падал со звоном в мисочку, свидетельствуя одновременно и о вере в святого и о возмущении молодыми безбожниками.

Постояли, послушали.

— Дядя, а почему же не слыхать, что он там играет? — вежливо и лукаво спрашивали они здоровенного бородача.

Тот хмурил брови.

— Которые праведные, — те слышат! — отвечал он и тотчас же подтверждал это делом, подтягивая за молчаливой скрипкой какой-то пасхальный тропарь.

А святой музыкант все продолжал выделывать что-то смычком и пальцами на безгласных струнах и, точно шаман среди дикарей, вращал белками. Наконец некоторые из «праведных жен» принялись платочками утирать глаза. Кругом зашептались: «Услышали, услышали!..» — и захлопали отуманенными глазами. Точно затмение на всех нашло. Стало даже страшно. Ребята стояли, задумавшись, угнетенные сознанием своей беспомощности перед дикой и темной силой. Потом один бойкий школьник решительно мотнул головой и обратился к бородатому часовому:

— Дядя! Вы это слышите, а я — вот что! — И он заиграл пальцами на губах плясовую и пошел вприсядку по пыльному шляху:

На одеревеневших лицах мужчин сверкнули улыбки, но женщины зашипели и погасили их. Некоторые крестились и призывали кару небесную на головы ребят: «А, разрази вас гром господень!»

И вдруг что-то глухо прогрохотало, вправду где-то гремел весенний гром, радостный и грозный. Потом, что-то неся с собой, прошумел запыхавшийся медвяной ветерок, такой, мошенник, ароматный и ласковый, что так и тянуло поймать его за бархатистый хвостик. Вслед за ним, тяжело переваливаясь с боку на бок, весь в пыли и соломе, с обрывком железной цепи на шее, грузно мчался с ужасающим ревом, точно кованный из меди, бык. Угрожающе пригибая голову к земле, он двигался прямо на столпившихся возле церковной ограды людей. На ходу он порой словно неуклюже кокетничал своей могучей силой: легонько коснется рогом низкого края соломенной крыши — и с треском в воздух взлетают палки, труха, пыль. Кивнет приветливо головой у какого-нибудь хлева, и от этого приветствия, холодея, замирает душа: целый угол у хлева с грохотом валится на землю в виде глины, кирпича и песка. Этого быка знали в селе — не одного уже он искалечил.

Все живое уносилось от него, как пух. Пронзительный, радостный и испуганный детский визг огласил площадь.

— Бегите! Бык оторвался!

Точно бомба взорвалась. Толпа, — и праведники, и грешники, — все разлетелись, как щепки. На погост, на ограду, на деревья. Вербу, одиноко стоящую над колодцем, до самой верхушки словно усеяло гигантской гусеницей. Кто не успел убежать — тот застыл на месте. Все замерло. Однако переполох на этот раз оказался напрасным.

Страшилище подбежало, глянуло по сторонам красными, пьяными буркалами и в добром расположении духа отправилось дальше своей дорогой, не причинив никому зла. Все, что замерло, стало оживать: смех, гомон, радость.

Бабы уже завели было:

— Видите, это он ради святого человека никого не тронул… Богу так угодно было…

— Погодите, а где же святой? — встревоженно спросил кто-то.

И верно: в полотняной будке калеки не было. Туда-сюда, — нет нигде. Но тут кто-то из школьников взглянул на вербу:

— А это разве не он?

На миг все умолкло. А потом вся толпа внезапно разразилась хохотом:

— Вот тебе и калека! Говорили — безногий, а у него, глядите, вон какие ходули!

Снова взрыв хохота.

Высоко на вербе, воровато бегая глазами, действительно сидел святой музыкант, свесив с ветки длинные, как у журавля, ноги. Казалось, и впрямь — на крыльях перелетел туда. В момент переполоха никто не обратил внимания на то, какой ужас при виде быка отразился на его лице, как заерзал он на возке, подняв руки, как ребенок, и увидев, что теперь всяк хлопочет лишь о себе, ухватился за грядку возка и «в два счета», по-солдатски, с такой силой скакнул из будки, что маленький возок только затрещал, как сгоряча, расталкивая и сшибая наземь людей, он мигом взлетел на вербу, да притом еще выше, чем рассчитывал. Теперь он понимал, что погорячился, и не знал, как поступить. Слезать с вербы у него не было никакой охоты.

Школьники дружно кинулись в атаку на крестьян:

— Ага! Ага! Это у вас все такие святые?

Мужики туда-сюда глазами и — на баб:

— Ну, не чортовы ли бабы?.. тьфу!

Бабы, красные от стыда, как раки, угрожающе сверкали глазами то на того, то на другого, ища, на ком бы сорвать злобу, и в конце концов обрушились на калеку, задрав к верхушке вербы головы:

— С такою мордой разъезжать людям голову морочить?! А работать не хочешь!.. А ну-ка, слезай!..

Дело для святых оборачивалось плохо. Родственники святого, увидав, что пахнет бедой, мгновенно повернули лошаденку и погнали ее во весь дух.

— Но! Но! Чтоб ты сдохла! — А сами, поворотясь лицом к святому на вербе, кивали ему и молча показывали руками, чтоб догонял их.

Святой долго водил глазами, точно пес в челноке, то опуская их, то снова боязливо поднимая. Наконец он решился: неожиданно спрыгнул с трехсаженной высоты в песок на пыльный шлях, перевернулся, вскочил, подтянул штаны — и только пыль взвилась вдогонку за возком.

Школьники падали со смеху. Все хохотали до слез. Даже старые бабы, немощные, сморщенные, с сердитыми мешками у глаз, даже у них болезненно кривились губы от непрошенных улыбок:

— Вот оказия, прости господи…

Прибежал вспотевший милиционер, озирается:

— Нет уже? Жалко! А что вы думаете?.. Недавно этот калека на той же скрипке играл в Яресках на ярмарке. Болтали всякое: будто загорелась где-то церковь, а он спасал чудотворную икону святой Параскевы, да и лишился ног… Тогда во сне явилась ему святая Параскева и надоумила взять скрипку, натянуть струны из пряжи и итти с нею по людям. Там их было арестовали, — да отпросились, божились, что больше не будут, — ан вишь…

Рассказчика обступила густая толпа:

— А что ж они за люди?

— А люди они такие: был у них дом, железом крытый, держали пивную, пчел было колод триста, волы, коровы, левада со святой криницей… Кулаки из-под Хорола.

Некоторые даже всплеснули руками:

— Догнать их!

Но догонять было поздно. Возок уже далеко-далеко несся птицей, переваливаясь с боку на бок. Гуляка-ветер подталкивал его сзади ногами, головой, коленями…

Школьники возвращались счастливые — шапки сдвинуты набекрень, лица веселые: угарный церковный морок исчез из села вместе с грязной будкой. На душе стало легко, будто черная туча рассеялась над головой. Подул весенний ветерок, шмыгнул к тем розовым на закате облачкам, что напоминали баб, которые варили обед к престольному празднику, подлетел и опрокинул горшочки с бузиновым киселем. Потом схватил огромную метлу и размазал на полнеба ало-фиолетовые круги. Потом начал ее трясти над землей, и фосфорический свет заискрился в пруду среди зеленой осоки, загорелся в стеклах окон, в хате без крыши на краю села. Стали опускаться алые сумерки.