Мы обменялись рукопожатием.

— Чтобы разгадать загадку смерти Лоры, вам нужно сначала разобраться в тайне ее жизни. А это непростая задача. У нее не было ни тайного состояния, ни спрятанных драгоценностей. Предупреждаю вас, Макферсон, деятельность обманщиков и рэкетиров покажется вам простой по сравнению с мотивами поступков современной женщины.

Он был явно нетерпелив.

— Сложная, изощренная современная женщина. «Сокрывшись, словно червь в бутоне, взлелеянном у розовой щеки». Я в вашем распоряжении в любое время, Макферсон. Au revoir![2]

Хотя изучение убийства составляло отнюдь не малую часть моей работы, я никогда не опускался до изложения таинственной истории. Рискуя выглядеть не совсем скромно, я все-таки процитирую кое-что из своих работ. Фраза, открывающая мой очерк «О звуках и неистовстве»[3] и столь часто воспроизводимая, представляется здесь уместной:

«Когда во время президентской избирательной кампании 1936 года я узнал, что президент — любитель таинственных историй, я проголосовал за республиканцев».

Мое предубеждение не возымело действия. Но я по-прежнему полагаю, что обычная мистика — это переизбыток звуков и неистовых чувств, что более, чем все прочее, свидетельствует о варварской потребности в насилии и мести той застенчивой толпы, которая именуется читающей публикой. Литература, посвященная расследованию убийств, утомляет меня так же сильно, как практика расследования раздражает Марка Макферсона. Все же я обязан воспроизвести эту историю, потому что эмоционально был тесно связан с делом Лоры Хант, подобно тому как он должен был продолжать расследование. Таким образом, я веду свое повествование, воспроизводя не столько криминальный сюжет, сколько любовную историю.

Я сам хотел бы стать ее героем. Воображаю себя печальным персонажем, неосознанно вовлеченным в любовную коллизию, которая началась с насилия и была обречена превратиться в трагедию. Вынужден думать о себе в третьем лице. После пережитых многочисленных нескладных и неудачных приключений меня уберегает от угрызений совести то, что я обращаю неприятные для меня воспоминания в очаровательный сюжет под названием «Жизнь и время Уолдо Лайдекера». Редко в какую ночь мне не удается усыпить себя вместо снотворного такой героической фразой, как, например: «Уолдо Лайдекер хладнокровно стоял на краю скалы, у подножия которой рычали десять тысяч разъяренных львов».

Делаю это признание, рискуя прослыть человеком абсурдным. Мой облик, пожалуй, не слишком героичен. При росте в шесть футов и три дюйма все великолепие моего скелета прикрыто массивной плотью. Однако мои мечты, напротив, тонки и изящны. Вместе с тем осмелюсь утверждать, что, если бы мечты любого так называемого нормального человека, как на картинах Дали, выставлялись на обозрение вульгарной толпы, этот человек лишился бы своей степенности и достоинства. В определенные периоды истории массивная плоть считалась признаком доброго нрава; теперь, правда, мы живем в утомительное время, когда физические упражнения считают святым занятием, а герои всегда стройного телосложения. Я неоднократно обрекал себя на муки, связанные со стремлением сбросить лишний вес, но всегда терпел неудачу, так как полагал, что никакая философия и никакая фантазия не осмелятся посетить тот ум, который, подобно ростовщику Шейлоку, дрожит над каждым фунтом плоти. Итак, к своим пятидесяти двум годам я научился нести бремя своего тела с тем же философским спокойствием, с каким переношу такие неудобства, как жаркая погода или новости с фронтов войны.

И все-таки нельзя писать о себе в героическом стиле в тех главах, где нить истории держит в руках Марк Макферсон. Я давно научился высоко нести свое «я» по миру, в котором в том числе живет и Шелби Карпентер, однако наш молодой сыщик — все же более мощная фигура. В характере Марка нет места слабостям, он, как твердый металл, оставляет свой отпечаток на тех, кто пытается его формировать.

Он ясен, но не прост. Его беспокоят собственные внутренние проблемы. Презирая роскошь, он в то же время очаровывается ею. Он скептически относится к моей коллекции стекла и фарфора, к моему Бидермейеру и библиотеке, но завидует культуре, которая развивает способность ценить внешний лоск. Его замечание о том, что я отдаю предпочтение физически ущербным людям, свидетельствует о его уязвимости. Воспитанный в мире, где ценится лишь совершенство без изъянов, он лишь в зрелом возрасте познал то, с чем я столкнулся, будучи несчастливым тучным подростком: что хромой, заика и слепой в душе более злобны и поэтому более проницательны. Накапливая собственные жизненные обиды, они исследуют страдания и слабости других. А в исследовании — залог находок. Благодаря своим телескопическим очкам я обнаружил у Марка слабость, которую никогда не заметил бы невооруженным глазом.

Жесткость его характера не вызывала у меня зависти. Я завидую крепким костям, железным мускулам, шрамам людей с твердой походкой и суровой военной выправкой. Мои собственные недостатки, тучность, астигматизм, дряблое и бледное тело не могут найти себе никакого героического оправдания. Вот только серебряный протез в большой берцовой кости — подарок умирающего головореза! Это же героический роман в анатомической истории человека.

После ухода Макферсона я еще целый час неподвижно сидел на диване, забавляясь своей завистью. Этот час меня вконец утомил. В поисках утешения я обратился к эпитафии на смерть Лоры. Но строки не выстраивались, слова ускользали. Марк заметил, что я гладко пишу, но ничего больше не сказал. Я обнаружил в себе этот недостаток на фоне всех моих талантов, но никогда себе в нем не признавался. Тем воскресным днем я взглянул на себя как бы со стороны и увидел толстого, суетливого и бесполезного мужчину средних лет, едва ли привлекательного. За все это, по логике вещей, я должен был бы презирать Марка Макферсона, но не мог. Он, со всеми его острыми углами, был тем, кем должен был бы быть я: главным действующим лицом истории.

Главным действующим лицом, а не исполнителем роли. И все-таки исполнение этой роли всеведущего было отведено мне. В качестве рассказчика и исполнителя я буду описывать сцены, которые никогда не видел, и воспроизводить диалоги, которые не слышал. Не прошу извинений за подобную дерзость. Я художник, и мое дело — воссоздать движение, точно так же как я призван создавать настроение. Я знаю этих людей, их голоса звучат во мне, и стоит только закрыть глаза, как я вижу их характерные жесты. Записанные мною диалоги будут более четкими и лаконичными, будут лучше отражать суть характеров, чем произнесенные в действительности, — ведь я могу отредактировать то, что пишу, а их разговоры велись в свободной и бесцельной манере, без соблюдения формы или законов кульминационного развития в построении сцен. Когда же я буду писать о себе как о действующем лице, то буду показывать свои недостатки с той же мерой объективности, как если бы я был не более значительной фигурой в этом мрачном романе, чем кто-либо другой.

Тетка Лоры по имени Сьюзен когда-то пела в музыкальной комедии. Потом она овдовела. Жизненный этап, приходящийся на ее замужество, который можно обозначить просто дефисом, забыт вовсе. В последующие годы за все время нашего знакомства я никогда не слышал от нее каких-либо сожалений по поводу смерти Гораса К. Тридуэлла. Известие о смерти Лоры заставило ее поспешно покинуть летний домик на Лонг-Айленде и устремиться в помпезный дом в центре города на Пятой авеню. Ее сопровождал только один слуга, сумрачный Финн. Дверь Марку открыла Хелга, которая провела его через лабиринт темных переходов в большую голую комнату, где вся мебель, картины и украшения были затянуты бледно-полосатым саваном чехлов.

Для Марка это было первое посещение частного жилища на Пятой авеню. В ожидании он вышагивал по длинной комнате, приближаясь и удаляясь от своего худого, в темной одежде, отражения в огромном, в позолоченной раме, зеркале. Его мысли занимала встреча с покинутым женихом. Лора должна была выйти замуж за Шелби Карпентера в следующий четверг. Они уже сдали анализы крови и заполнили анкеты для получения брачного свидетельства.