— Доченька! — сказала матушка Зара, когда Эсфирь, перестав толочь в ступке какую-то засушенную траву, оглянулась на матушку. — Ты сегодня уже который раз вопросительно глядишь на меня. Тебя что-нибудь мучает? Говори, доченька, не томи себя!

Поколебавшись секунду, Эсфирь произнесла:

— После того, что было со мною прежде, имею ли я право любить кого-либо?

— Имеешь. Любить можно кого угодно и когда угодно. Все зависит от того, какая это любовь. Есть две степени любви: одна — себялюбивая, ищущая наслаждения только для себя и равнодушная к другому. Такие любовники только испивают и истощают друг друга и творят беззаконие. Когда возможность наслаждения исчерпана — один из них бросает другого без сожаления, и оба идут по пути бесконечных страданий, оканчивающихся гибелью.

Другая любовь самоотверженная, вся исполнена желания отдаться другому, слиться с ним, а если надо — пострадать и даже умереть за своего возлюбленного. Такая любовь обогащает, возвышает и делает сильнее обоих, раскрывает и усиливает их способности. Результат такой любви чудесные произведения искусства, песни, героические деяния, великие подвиги и все то, что ведет к возвышению и благу человечества. Такая любовь ведет к высочайшему блаженству конечного слияния. Такая любовь — путь радости, уводящий в беспредельность, откуда все приходит и куда все возвращается…

На другой день, выйдя во двор, Эсфирь увидела мать Измаила. На ней была надета свежевыстиранная рубаха, и сама она имела очень серьезный вид.

— Иду к тебе, доченька! — сказала она. Присядем, хотя бы на тот камень, что лежит в углу. У меня с тобой разговор будет.

Они сели. Эсфирь насторожилась. Матушка, как обычно, начала издалека. Сперва поговорили о хозяйстве, похвалила Измаила за его рачительность и заботливость о матери, а потом вдруг, понизив голос, сказала, что сын объявил ей о своем намерении жениться.

— Ну и кто же его избранница?

— Ты, — ответила матушка, впиваясь глазами в лицо Эсфири.

Та, успев уже подготовиться к такому обороту, без смущения выдержала взгляд матушки, не выразила ни радости, ни огорчения и стала доказывать свою полную непригодность в жены ее сыну. Она-де горожанка, руки у нее не рабочие, она не знает, что делать в огороде, со скотиной не умеет обращаться, доить не умеет, и при этом перечислении матушка заметно оживилась и повеселела.

— То-то и я ему говорила, — сказала она. — А он ни в какую, — иди, мол, поговори с Эсфирью! Ну, я и пришла. А раз ты не хочешь, ну, что ж!

Она прямо-таки обрадовалась… Еще поговорили, приглашала Эсфирь в гости и без всякого огорчения, распростившись, ушла.

В совет старейшин начали поступать тревожные вести: Наур-хан стал посещать одного за другим вождей кочующих в пустыне племен и вел с ними какие-то переговоры, содержание которых держалось в секрете. Но осведомитель Общины, подвизавшийся под видом скупщика бараньих шкур и имеющий всюду среди племен друзей, среди которых были и вожди, пролил свет на тайну. Наур-хан уговаривал вождей присоединиться к нему и разгромить Общину. Речь шла не о каком-то набеге с целью угнать табуны и захватить пленных, но о полном разгроме. Оставшиеся после разгрома мужчины, женщины и дети должны стать невольниками и, как все остальное имущество Общины, равно и справедливо разделены между союзниками. Предложение было заманчивое, но вожди колебались, так как не верили, что Наур-хан выполнит обещание о равном распределении добычи. Но все же большая часть была склонна присоединиться. Между тем поблизости от ущелья Общины все чаще стали появляться какие-то вооруженные отряды конницы и проносились быстрыми аллюрами небольшие разъезды.

Старейшины мобилизовали почти всех взрослых, оставив лишь небольшую часть для полевых работ, и передали их в распоряжение своего начальника войск. Последний установил дежурство у входа в ущелье, а остальных разослал в далекие разъезды для наблюдений. Как на грех в это тревожное время, когда так пригодилась бы способность ясновидения матушки Зары, она тяжко заболела. Эсфирь не отходила от ее постели, стараясь помочь всем, чему научилась у матушки. Последняя большею частью находилась в забытьи, но раз, ночью проснувшись, она сказала Эсфири, что ее можно вылечить целебным растением, которое растет в ущелье Барса на каменной горе. Трава эта, по словам матушки, росла в трещинах меж каменных плит, покрывающих гору. Похожа она как бы на тонкие длинные и гибкие ветви сосны и покрыта хвоей, стелется только по трещинам меж камней.

Эсфирь попросила старейшин дать ей проводника в Барсово ущелье и каменную гору. Старейшины предложили ей выбрать любого. И она без колебаний выбрала Измаила.

Было раннее утро, когда Эсфирь, закончив приготовления к походу в ущелье Барса, покинула башню. Во дворе уже стояли Измаил и его младший брат Роам. Оба были вооружены, так как в ущелье Барса водились дикие звери и могли встретиться всякие неожиданности. Улыбалось утро, улыбался Измаил и улыбалась Эсфирь — ей радостно было снова очутиться вблизи человека, который встретился ей в поворотный момент ее жизненного пути и пробудил в ее душе новые, незнакомые чувства.

Радовало ее и то, что на лице Измаила она не прочла ни малейшего недовольства, которое могло вызвать неудачное сватовство матери. Основанием такого невозмутимого спокойствия могла служить только надежда, что все может измениться к лучшему. Эта надежда жила также в глубине души ее самой и придавала ей бодрость. Незачем было разрушать эту надежду, и она ласково улыбнулась юношам.

Они прошли все селение по главной улице, прошли мост через реку, тут же вливающуюся в озеро, обошли возделанные поля и стали углубляться в извилистое ущелье, стиснутое с обеих сторон крутыми склонами. Дорога, проложенная по правому берегу реки, стала все более суживаться и превратилась в неудобную каменистую тропу, которая то поднималась вверх по склону, то снова опускалась почти до самой воды, то огибала выпуклый утес, то повисала над рекой, лепясь по выпученному уступу карниза. На одном повороте Измаил свернул с тропы, и они стали карабкаться вверх по каменистому склону, где приходилось хвататься за кусты руками и ползти. И стала попадаться та целебная трава. Эсфирь быстро наполнила ею свою сумку и уже хотела возвратиться, когда Измаил предложил не упускать случая, раз они уже здесь, и подняться на вершину.

Подъем был крут и потребовал немало усилий, пока они взобрались на последний утес, венчающий Барсову гору. Да, стоило взобраться! Вид оттуда был восхитительный! Гора, а вернее, горный кряж, который она увенчала, обрывался крутой стеной на пустынную степь. Направо и налево уходил рассеченный ущельем горный кряж, как бы разделяющий две страны на горную и равнинную.

Но прямо под ними внизу, там, где ущелье, тянувшееся из долины, занимаемой полями Общины, суживающейся горловиной пересекало горный кряж и выходило на открытую пустыню, — они увидели нечто, заставившее их оборвать речь на полуслове, пригнуться и жадно всматриваться.

Внушительный отряд вооруженных всадников спешился у входа в ущелье. Затаив дыхание, наши путники наблюдали, как всадники передавали коней коноводам и, выстроившись цепочкой, двинулись в ущелье.

Первым заговорил Измил. Он был спокоен, но немного бледен, и в голосе его была необычайная серьезность.

— Это люди Наур-хана. Все ясно. Я понимаю план этого коварного врага. Готовится опасное нападение на Общину. Все неприятельские разъезды и передвижения по ту сторону долины были лишь хитрым маневром, чтобы отвлечь охранные силы Общины. Истинный удар готовится здесь. Отряд, который мы видим, узнал о существовании тропы по ущелью, по которой мы сегодня шли, и один за другим будет просачиваться в долину с тыла и внезапно овладеет частью селения, захватит как можно больше женщин и детей заложниками. Наур-хан будет диктовать какие ему вздумается условия, на них наши мужчины должны будут согласиться…