Сейчас Баранцеву показалось, что Ниязов подрос и возмужал. На нем уже более привычно сидело выстиранное хебе, с лица выветрилось то робкое беспокойное выражение, по которому можно было сразу отличить молодого солдата. Баранцев поспешил весело подморгнуть Ниязову, и тот с готовностью заулыбался. В казарме было холодно и неуютно. Многие кровати стояли с обнаженными ребрами. Баранцева охватила досада: ему хотелось побыстрее увидеть, какую реакцию на лицах ребят вызовет его возвращение. Теперь надо ждать весь полк, но это уже будет не та встреча. Его приезд потеряет всякое значение, а главным станет их возвращение. Внезапно Баранцев радостно вздрогнул: койка Цветкова не пустовала. Он, волнуясь, подошел к Родиону и сердито шепнул ему на ухо:

— Батарея, подъем!

Родион рывком отбросил одеяло и спрыгнул на холодный пол.

— Здравствуй, вояка, — засмеялся Баранцев.

К Родиону вернулась недавняя, еще не рассосавшаяся горечь, и он с тоскливой улыбкой протянул руку ефрейтору.

— Дивизион на учениях. Меня на время поставили дежурным радиотелефонистом. Вместо Палийчука, — с торопливым смущением заговорил он, пытаясь вызвать в себе прежнюю неприязнь к Баранцеву: в его словах ему опять почудилась издевка. Он поправил сползающую шинель и откинулся на подушку.

— Ты что-то похудел, — осторожно сказал Баранцев после неловкой паузы.

— Да и ты не поправился. До отпуска был толще.

— В армии режим, а дома ешь, когда захочешь. Утром зарядился — и до вечера сыт.

Баранцев замолчал. Его обидело то, что Родион невольно толкает его говорить всякую чепуху. Ему вдруг захотелось, чтобы Цветков опять вызвал его на откровенность и этим снова приблизил его к себе. Баранцев с удивлением обнаружил, что ни перед кем ему так не хочется высказаться, как перед Цветковым. Перебирая в памяти близких людей, он понял еще и то, что, в сущности, друзей у него никогда не было.

— Ты до сих пор сердишься на меня? — спросил он неожиданно.

Родион быстро взглянул на Баранцева и радостно усмехнулся, но вдруг съежился и поскучнел. Ему разом припомнился вчерашний день, весь тот стыд и унижение перед самим собой, которые и до сих пор не утратили своей мучительной остроты. Родион с бессильной злостью подумал о том, что, когда ребята возвратятся с учений, Баранцев тоже узнает о его позоре и постарается при каждом удобном случае напомнить ему об этом: уж такова натура ефрейтора. Если раньше Баранцев таил к нему хоть какое-то уважение, то после этого он может посчитать его за самую последнюю сволочь и, конечно, не упустит момента с ехидной улыбочкой намекнуть ему о его дурной наследственности, избалованности и интеллигентской раздвоенности.

— Я теперь ни на кого не сержусь. Разве что на самого себя. И то раз в неделю, — ответил Родион и вдруг подумал, что лучше сейчас рассказать ефрейтору о своем позоре, чем дожидаться, когда ему расскажут ребята. — Почему тебе так хочется моего расположения? — осторожно спросил он.

— А тебе разве моего не хочется? — прищурился Баранцев, и Родион внезапно рассмеялся.

— Пригодился ли тебе мой напутственный совет?

— Пригодился. Ты был прав: человеку необходимо возвращаться к тому, что никогда не возвратится. Я раньше ненавидел свою улицу, грязную и заброшенную. Почти никто о ней в городе не знал. Но вот мы переехали в отличную квартиру в центре города. И мне стало жалко мою старую улицу. Двадцать лет я на ней прожил. Теперь ее сровняют с землей. Будут строить приборостроительный завод.

— А старых друзей навестил?

— Ты знаешь, Родион, я вдруг понял, что у меня никогда не было друзей. Был я у своих некоторых одноклассников, однокурсников. Не знаю: или я поглупел, а они поумнели, или наоборот. Такие скучные люди. Они, наверно, и не догадываются, что, кроме разговоров о футболе, зарплате, записях Высоцкого, существуют и другие темы. Если б они подслушали наши с тобой рассуждения о совести и прочих абстракциях, то многие сочли бы нас чокнутыми. Такой сытой мещанской провинцией от них запахло… — Баранцев вдруг замолк, смущенный внимательным взглядом Цветкова, который как будто спрашивал: уж не подстраиваешься ли ты под меня, парень, не заискиваешь?

— У этих людей или не было настоящих страданий, или страдания прошли, не задев их сердца.

— Ты думаешь, все дело в страданиях?

— Уверен, — нахмурился Родион.

— Но если их нет, не выдумывать же их себе?

— Зачем? Они сами придут. К тебе они разве не пришли? — загадочно улыбнулся Родион.

Баранцев с растерянным удивлением покосился на Цветкова: слишком ловко тот делает вид, что все знает про него.

— В твоей жизни когда-нибудь умирал близкий тебе человек? — вдруг спросил Родион, увидев, что ефрейтор вздрогнул и с пугливой недоверчивостью уставился на него.

— Пока еще нет, — ответил Баранцев и слегка покраснел: ему стало противно за это дурацкое «пока».

— Ладно. Хватит об этом. Лучше давай спать, — виновато спохватился Родион и нырнул под одеяло. Потом вдруг высунул голову, приподнялся на локтях и пристально посмотрел в глаза Баранцеву. — Так кем у тебя мать работает? Я что-то позабыл.

К щекам Баранцева густо прихлынула кровь, но он все-таки выдержал взгляд Цветкова и, проклиная его и себя, ворочая слова, как гранитные глыбы, сказал:

— Она работает техничкой в школе. Отчим заведует продовольственным складом, а тебе зачем?

Родион весело улыбнулся.

— Просто так. Должен же я знать, с кем имею дело?

— Ну и с кем? — насторожился Баранцев, испугавшись своего вопроса.

— С человеком, к которому пришли страдания, — засмеялся Родион.

И вот наступил день, которого Родион ждал со страхом.

Полк возвращался с тактических учений. Дневальные до стеклянного блеска надраили полы, выровняли кровати и, вздрагивая от каждого стука, томились у тумбочек. Первым в казарму стремительно вошел командир дивизиона майор Васюков. За ним — майор Клыковский и старший лейтенант Сайманов. Родион не успел юркнуть в ленкомнату и застыл посреди казармы. Тягостнее этих минут не было в его жизни. А когда один за другим входили солдаты, он и вовсе готов был провалиться сквозь землю. С отчаяньем вглядываясь в лица ребят, почерневшие от мороза и ветра, Родион искал в них презрение к себе, но ничего не находил, кроме радостных и усталых глаз. Даже Ларин потискал ему руку и усмехнулся беззлобно. Трудно было узнать Кольку Фомина. Сгорбившись под дальномером, он неторопливо, чтобы видел Родион, прошагал в оружейную комнату, вдыхая полузабытый жилой запах казармы. С небрежностью разглядывал он чистые кровати и тумбочки — такую неслыханную роскошь.

Родион почувствовал себя виноватым в чем-то перед Колькой и расстроился еще больше. То, что ребята улыбались ему и как будто не замечали его тоски, не утешало Родиона, даже, наоборот, казалось ему равнодушием. Подобное ощущение он не раз испытывал в жизни. Попадая в незнакомые компании, он встречал на лицах дежурную приветливость, во весь вечер не покидало его мучительное чувство неловкости и необязательности своего присутствия: у компании была своя душа, свои тайны.

Особенно обидно было видеть ефрейтора Баранцева в шумном кольце ребят. С купеческим краснобайством раздавал он солдатские заказы: кеды, спортивные костюмы, учебники для поступления в институт. Радость встречи с Баранцевым была для ребят еще и потому приятной, что от него пахло родным домом, а им сейчас это было очень кстати. Внезапно Родион услышал свою фамилию и вздрогнул.

— Цветков, к замполиту! — слишком громко прокричал дневальный.

Родион застегнул воротничок гимнастерки и, перехватив настороженный взгляд Кольки Фомина, заторопился в штаб дивизиона. Ему показалось, что ребята как будто очнулись и удивленно посмотрели на него, что-то припоминая.

Старший лейтенант Сайманов, стараясь не глядеть в глаза Родиону, словно боясь спугнуть его, коротким жестом указал на стул.

— Садитесь, Цветков. Как вы себя чувствуете?

— Нормально, товарищ старший лейтенант, — покраснел Родион.