Когда рота вслед за тучами пыли перевалила гребень увала, Ермаков еще не знал, каким будет его следующий шаг — для такого шага ему требовалось новое ощущение обстановки. Этому способу строить живую модель внезапного боя, исходя из него самого, чувствуя, как события наступают на пятки и гонят мысль вперед, Ермаков учился с тех пор, как стал командиром. И теперь, когда интуиция подсказала, что колонны «противника» и его роты поравнялись, он знал следующий шаг:

— Всем — налево!

Танки круто развернулись, и колонна превратилась в изломанную стальную шеренгу. Пыль уносило вдоль ее фронта. Вот-вот покажутся чужие танки: они не могут открыть огня первыми, боясь расстрелять своих, значит, у наводчиков роты будет в запасе по две-три секунды, а в секунду бронебойный снаряд пролетает полторы тысячи метров. Ермаков приказал экипажам самостоятельно и немедленно бить по возникающим впереди силуэтам машин.

Голос его теперь окреп и звенел в эфире на высокой волне. Он в ярости пообрывал застежки шлемофона, который вдруг начал душить его. Чувство слитности с ротой было таким сильным, что он позабыл, где его командирское место, и продолжал катить в своем танке в боевой линии…

Вот когда он любил свою роту! Любил за то, что она сделала все, чего он хотел, и еще больше любил за то, что она сделает все, чего потребует лейтенант Ермаков… Словно уколотый в спину холодной иглой, он обернулся и увидел в светлом бронестекле, как далеко позади редела дымовая завеса, тянущаяся от подбитого танка. «Дыми, родной мой, дыми еще хоть полминуты. Ты же знаешь: у меня нет за спиной никого и ничего, кроме тебя и твоего дыма…»

На левом фланге — оттуда тянул ветер — глухо стукнуло орудие, и тотчас большие огненные лягушки — рыжие, красные, бело-зеленые, оранжевые, желто-голубые — громадными скачками запрыгали вдоль фронта роты. Машина Ермакова пронеслась сквозь пылевое облако, взметенное выстрелом, и он, похоже самый последний в роте, увидел на половинной дистанции прямого выстрела спутанные предбоевые порядки чужих танков, а за ними — небольшую колонну бронетранспортеров, из которых торопливо сыпалась пехота. Большинство машин горело. В желтой пыли и черной копоти, в белых вспышках разрывов и багровых языках огня бессмысленно двигались танки и метались фигуры людей…

Там тоже находились посредники, и они делали свое дело не хуже этого — с обожженным лицом. Но там они соблюдали интересы Ермакова.

— Скорость! — только и сказал Ермаков в эфир, и тотчас его прижало к спинке сиденья — вал роты, грохоча дизелями и пулеметами, накатывал на остатки разбитой колонны. А позади тоже неистовствовали пушки и пулеметы — комбат подошел и с ходу брал в клещи вторую колонну «противника».

Он оказался настолько скоротечным, этот встречный бой, одинаково внезапный для обеих сторон, что, вероятно, большинство его участников начали разбираться в происшедшем, когда над атакованной колонной «южных» затрепетал белый флаг — печальный знак поражения. И лишь тогда подполковник отнял от лица руку и понял, как переживал до сих пор за незнакомого звонкоголосого лейтенанта. «Не смей дурить! — прикрикнул он на себя. — Посредник не может переживать и сочувствовать. Он может только рассуждать и судить, позволять и запрещать, засчитывать победы и поражения. Потому что посредник на учении — это бесчувственная объективность реальной войны… Не смей любить этого лейтенанта и болеть за него!..»

Но как не болеть за человека, который тебе вдруг понравился?! Даже и наказывая его, все равно за него болеть будешь.

Вертолет набрал высоту и взял курс на штаб руководства учениями. Командующий приказал вызвать представителя штаба в авангардном батальоне.

— Узнайте у него фамилию командира походной заставы. Уж больно он лихо «противника» побил. — Тулупов улыбнулся, вспомнив, каким петушиным, срывающимся тенорком тот командир начал отдавать команды, приняв управление ротой, а последний приказ произносил почти баритоном — даже радио уловило эту перемену в его голосе.

Пепельные, с буроватыми подножиями, холмы однообразно плыли в стекле иллюминатора, утомляя взор. Вдали, над полем недавнею боя, еще качались столбы пыли, поднятые лавинами танков и бронетранспортеров. Глядя на них, командующий думал о последствиях, которые повлечет разгром авангарда одной из сторон. Случаен ли успех молодого командира? Едва ли… Уж больно беспечно шли те, разбитые теперь, колонны: разведанного маршрута не выдержали, дозоры держали на носу, наблюдение, судя по всему, вели плохо. Но ведь и у другой стороны было чуть лучше: тоже, поди, подумывали: «Не война, и так сойдет, лишь бы маршевую скорость показать». Небось за это представитель штаба руководства учениями и «отыгрался» на командире походной заставы… И надо было преодолеть растерянность и ее последствия, свести к нулю превосходство «противника» в силе и тактическом положении, набраться дерзости — влезть прямо в походно-боевой порядок «противника». И, наконец, надо было додуматься ослепить его дымом и пылью, чтобы расправиться с каждой колонной поодиночке… Лихо, командир, лихо!

И все же генерал, слишком опытный в делах военных, чтобы доверяться первому же чувству симпатии к неизвестному офицеру, не спешил с выводами. Чего не случается на войне?! Иной раз примитивный ход кажется гениальным, поскольку противостоящие ждали удара, рассчитанного тоньше. Не зря говорят: и дураку везет. Но везет дураку на войне обычно один раз.

— Товарищ генерал-полковник! Посредник сообщил: командование головной походной заставой принял лейтенант Ермаков!

— Ермаков?..

— Так точно, лейтенант Ермаков.

— Неужели тот белобрысый?

— Не знаю, товарищ генерал-полковник, — смутился связист. — Посредник примет не сообщил.

Тулупов засмеялся. Сам-то он помнил приметы каждого офицера, с которым имел дело. «Выходит, это Ордынцева вывел из строя представитель штаба учений и ротой теперь командует тот самовольник с неправдоподобно синими глазами».

Генералы, конечно, не за красивые глаза ценят подчиненных, а вот, поди ж ты, запомнились командующему глаза лейтенанта Ермакова: уж больно цепкие…

И еще одни глаза желал увидеть сейчас Тулупов. «Хотел бы я знать, — думал он, — что-то в них отразится, когда доложат нашему юному генералу о разгроме авангарда в его первом эшелоне?»

«Юным генералом» Тулупов именовал одного из своих любимцев — молодого командира танкового соединения, недавно получившего генеральское звание. На нынешних учениях он действовал против Степаняна.

Тверд молодой генерал, решителен, но горяч не в меру, а уж самонадеян!.. «Вперед!» — любимая его команда. Отличная команда, когда хорошо знаешь, что там, впереди. Да не всегда о том помнили в соединении молодого генерала. Не раз Тулупов пробирал самого комдива за излишнюю самоуверенность, за огульность в наступательных действиях частей его дивизии. Комдив соглашался, обещал взгреть и проучить кого надо, но сам тут же начинал оправдываться: «Когда ракеты и авиация пути расчищают, допустимо ли плестись боязливым шажком, ощупывая каждый метр?.. Ну останутся там осколки — стоит ли из-за них темп терять?..»

«Да разве я про то?! — сердился Тулупов. — Кто вас заставляет плестись? Хоть на крыльях летите! Но имейте же глаза и уши повсюду. Не теряйте взаимодействия между частями. Любой комбат — не говорю уж о командирах полков — обязан знать, что творится вокруг, на чью помощь он может рассчитывать и кому должен сам оказать ее… Неужели вы всерьез полагаете, будто в ракетно-ядерной войне перед вашими танками окажется пустыня? Вы себя на место противника поставьте. Вас ядерными пряниками угощать начнут — так что же вы, перемрете в одночасье?»

Когда в последний раз молодой комдив, выслушав командующего, поспешно достал блокнот — все, мол, запишу и поправлю, — Тулупов посоветовал: «Насчет осколков тоже запишите. Они разные бывают. Один шинель солдатскую не разорвет, а другой нескольких свалит. Это смотря, с какой силой он запущен», — и потер глубокий осколочный шрам на лбу…