Гул танков, подавивший все звуки вокруг, уже стал казаться той желанной тишиной, холмы — океанскими валами, реактивные ракетоносцы в небе — белыми чайками, далекие смерчи пыли — косматыми кедрами, а качка на бездорожье — сладкой зыбью сна, когда он отчетливо и близко услышал:

— Вижу переправу и…

Что «и», Ермаков не понял — то ли голос Линева сорвался, то ли он слишком быстро надавил нагрудный переключатель.

Ермаков машинально подал команду водителю, и танк, оторвавшись от колонны, быстро выполз на крутой скат, став за гребнем, близ дозорной машины, так, чтобы лишь голова командира, торчащая из верхнего люка, возвышалась над гребнем высоты, словно камень — один из множества камней, лежащих на сопках. Этот Петриченко, он, оказывается, смыслил в тактике не меньше любимого лейтенантом Ермаковым водителя Зайцева.

Бинокль Ермакову не потребовался. Он увидел внизу просторную, взгорбленную местами равнину, посреди которой светлой лентой неслась река. Полноводная в жаркую предзакатную пору лета, она казалась выпуклой, готовой вот-вот выплеснуться из берегов. Низкие откосы их темнели резкой зеленью среди тускло-серой степи. Зеленые понтоны наплавного моста, отражаясь в воде, казались массивными бетонными монолитами, отчего мост походил на капитальную плотину. По обе стороны реки из капониров торчали тонкие стволы автоматических зенитных пушек, чаши локаторов, непрерывно вращаясь, Черпали пыльное небо, а прямо в лицо Ермакову, из глубоких окопов, вырытых в пойме, настороженно смотрели черные зрачки противотанковых орудий. Не было и метра земли близ переправы, не взятого на прицел. Но не о том думал лейтенант Ермаков, и не то приковало его взор.

По желтой дороге, на широких спинах зеленых машин, плыли к реке огромные «рыбы», и рассеянное солнце холодно отсвечивало на их металлических гладких спинах. Танки охранения уже минули мост, слегка растопырив походный порядок и поводя пушками в сторону холмов, — они как бы предостерегали всякого от малейших поползновений на ракеты. Ермаков даже бинокль поднял, словно глазам не мог поверить. И, следя, как весело высверкивают полированные траки гусениц, успел еще подумать: танков для нормального походного охранения многовато, наверное, ракетные установки сошлись у моста с другой колонной, и это совпадение оборачивается против него. Однако же выбора теперь не было. Мост не имел большого значения в сравнении с тем, что двигалось к нему. Всякий маневр, всякое распыление сил исключались, следовало уничтожить ракеты, уничтожить наверняка, самым коротким путем и любой ценой. Что значит одна рота, возможно, уже вычеркнутая из списков, в сравнении с этими чудовищами, способными унести тысячи и тысячи жизней!

— Петриченко! — позвал лейтенант механика-водителя. — Ну-ка, бегом на гребень — проверьте, нет ли на обратном склоне крупных камней и крутых уступов. Да не очень высовывайтесь там!

Серый заяц метнулся из-под ног выпрыгнувшего из танка водителя, выскочил на самый гребень, сел, поводя ушами и испуганно тараща глаза.

— Братца не признал, — засмеялся Стрекалин.

Ермаков тоже усмехнулся и тут же потерял зверька из виду. Первая пусковая установка ступила на мост, вода тяжело колыхнулась, отражения понтонов изломались, и мост сразу показался зыбким, непрочным, висящим среди ненадежного пространства…

— Товарищ лейтенант, — Петриченко говорил прерывистым, запаленным голосом, — скат чистый, но горка — не дай бог! Не завалиться бы!

В тоне его слышалась тревога.

— А другие, как вы думаете, тоже могут завалиться?

Петриченко от обиды не сразу нашел слова. Значит, лейтенант подозревает его в трусости! С ноткой злости ответил:

— Пройдем! Я ведь за других опасаюсь. Только тормозить резко не надо. Тогда танк и по отвесу пройдет.

— В линию! — приказал Ермаков в эфир.

Вторая ракетная установка теперь тоже ползла по мосту. Он раскачивался, и раскачивались серые «рыбины» на плечах машин, словно собирались сигануть в реку.

Из-за холмов бесшумно вынырнул самолет, скользнул над ротой, которая сейчас ломала походный порядок, перестраиваясь к бою. Сверху обрушился реактивный гул, и Ермаков словно увидел затылком, как самолет ложится в вираж, разворачивается для атаки: проглядеть танки теперь, когда они открыто стояли на скате, пилот, конечно, не мог. «Ну что ж, больше одной машины он выбить все равно не успеет…»

Ермаков ждал, когда вторая установка достигнет середины моста. Он ждал терпеливо, считая секунды, и казалось, это уже было с ним когда-то — только смотрел он не в просветленную оптику, подносящую мир к самым глазам, словно на ладони великана, а в узкую стальную амбразуру. Но так же горько пахло горючим, пылью и порохом. Так же зеленели берега реки, и по мосту так же двигалось то, что следовало остановить. Или он все перепутал и было это с его отцом? А может, с тем красивым седым полковником — преподавателем тактики в училище, который сказал однажды: «Все тактическое искусство в бою состоит в том, чтобы знать не десять способов решения внезапной задачи, а один-единственный…»

Или было это еще с кем-то? Но все это было, и может снова наступить для него и для тех, кто стоит за его спиной, чье дыхание он слышит через броню и расстояние. Они должны пережить наступившую минуту всей глубиной сознания и чувства, приблизиться к тому, как все бывает в схватке с настоящим врагом. У него не было слов, кроме команд. Да он и не знал слов, способных передать его состояние. Но он знал, у кого есть такие слова.

— Стрекалин, — вызвал лейтенант, — ваша песня станет сигналом атаки. Я включу вас во внешнюю связь. А выключить всегда успею.

— Но… песня… сейчас? — растерялся Стрекалин.

— Сейчас лучшее время для вашей песни, Стрекалин. — И, забыв, что его слышит целый экипаж, сказал хрипло и тихо: — Сейчас нужна песня, слышишь, Василий?!

Следующие слова он говорил в эфир. Его приказ был краток: атаковать и уничтожить ракеты. На огонь танков и батареи не отвечать. Сигнал атаки — песня Стрекалина. Он знал: других приказов ему отдавать больше не придется.

Самолет с оглушающим ревом вышел из пике над самой линией роты, и еще целая цепь стальных треугольников возникла над горизонтом. Засуетились расчеты батарей в пойме, и танки охранения ракет взбычились головой колонны, нарушив походный порядок. «Поздно, ребята, поздно!..»

Танк Ермакова вырвался первым на гребень — он как бы показывал всем, что спуск преодолим, он почти падал вниз по склону. Петриченко ни разу не притормозил, и Ермаков чувствовал, как похолодело внутри и подкатило к горлу, но видел он все сразу. Он должен был видеть все и запомнить до мелочей все, что происходит там, где первым выбитым из боевой линии танком может стать его танк, а первым убитым — он сам.

Стрекалин пел хрипло и прерывисто, пел некрасиво, он больше декламировал, чем пел, но песня его шла впереди атакующей линии вместе с командирской машиной, она одна царила в эфире, возвращалась в линию, словно заполняла пространство между танками, связывая их в непрерывный железный вал.