Однако человек из земли Уд понял, что нельзя состязаться с божеством. Почему? «Еще и ныне горька речь моя… О, если я бы знал, где найти его… Я изложил бы пред ним дело мое… Неужели он в полном могуществе стал бы состязаться со мной?» (XXIII, 2–6). Но куда ни пойдешь, бога нигде не сыщешь. «Вот, я иду вперед — и нет его, назад — и не нахожу его; делает ли он что на левой стороне, я не вижу; скрывается ли на правой, не усматриваю» (XXIII, 8, 9).

Автор поэмы недвусмысленно заявляет: уста Иова — «бурный ветер», они обращены «против бога».

У любого человека, знакомого с Библией, возникает законный вопрос: почему при чтении канонического текста кн. Иова ее богоборческий характер не бросается в глаза и, более того, складывается впечатление, что это — всего лишь богобоязненная притча, каких много в священном писании?

Все дело в том, что разные тексты кн. Иова, как и большинство библейских книг, создавались в разное время; при окончательной редакции священнослужители произвольно компилировали различные варианты легенды, придавая ей нужный им религиозно-поучительный характер.

Такая компилятивная многослойность Библии, в особенности Ветхого завета, была неопровержимо доказана в прошлом столетии библейской критикой на основании анализа первоначального древнееврейского текста. Тем самым был опрокинут религиозный догмат о боговдохновенности священного писания, созданного не Моисеем или пророками, не Христом или его апостолами, а десятками и сотнями безвестных сказителей, жрецов, богословов и переписчиков в разные исторические эпохи.

Не избежала этой судьбы и кн. Иова. Для спасения иллюзорной картины мира и устаревшей теории морали после диалогов Иова с его друзьями в ней помещены тривиальные проповеди Елиуя — персонажа, видимо, отсутствовавшего в первоначальном сюжете поэмы. Очевидно, в более позднее время, когда книга была уже завершена и оказывала влияние на умы людей, их вписала рука благочестивого редактора. Елиуй — типичный представитель ветхозаветной идеологии, противостоящий каждой новой мысли, служившей увеличению знания и счастья на Земле. На протяжении шести глав (XXXII–XXXVII) Елиуй — этот посланник из прошлого, занимается пустым славословием в адрес бога, запрещая человеку разбираться в его бытии или, вернее, в его небытии: «Вседержитель! мы не постигаем его… Посему да благоговеют пред ним люди, и да трепещут пред ним все мудрые сердцем» (XXXVII, 23–24). Выходит, что единственной мерой обуздания дерзновенной и высокой мысли служит страх, плотно закрывающий уста ищущего ответа на кардинальные вопросы жизни и наполняющий сердце покорностью и смирением. Как уже говорилось, речь Елиуя — явно позднейшая вставка тенденциозного редактора. Ее язык противоречит архаичному словарю произведения. Она чужда идейному и образному строю поэмы.

Отметим, что не только речи Елиуя являются более поздним литературным напластованием. Исследователи библейских текстов пришли к выводу, что и глава XXVIII вызывает подозрение в интерполяции. В самом деле, мог ли Иов, восставший против божественного промысла и правосудия, сказать: «Вот, страх господень есть истинная премудрость, и удаление от зла — разум» (XVIII, 28). Призывая помнить о страхе господнем, автор оказался бы в безысходном противоречии с самим собой, опроверг бы свою глубокую веру в силу человеческой мысли, способной разбить пределы, установленные традицией и догматами. Автор кн. Иова создал произведение, в котором стремился разрушить иудейский миф о божественной справедливости и воздаянии. Вольнодумный поэт наметил пути зарождения новой концепции жизни.

В заключении поэмы выведен «из бури» господь. Но и он не в силах ответить на тревожные раздумья человека из земли Уц: почему бог творит неправый суд, зачем он поощряет социальное зло и заставляет страдать безвинных? По воле автора, небо забрасывает Иова множеством вопросов. Все они сводятся к проблеме потаенной сущности неотвратимых явлений природы. Ни разу голос «из бури» не говорит о том, что же следует понимать под справедливостью и несправедливостью, что такое совесть мира, где найти верные основы морали. Заставив бога высказать свои соображения о «таинствах» вселенной и неизбежности круговорота явлений природы, поэт вынуждает Иова признать: «Вот я ничтожен; что буду отвечать тебе? Руку мою полагаю на уста мои». Можно думать, что за наивным благочестивым исходом спора человека с богом скрывается саркастическая улыбка стихотворца о бессмысленности разговора с всевышним. Ведь в вечном и незыблемом потоке вещей естественного мира нельзя найти меру нравственности и социальной справедливости. Раз бог уходит от существа спора, то зачем разговаривать с ним? И все же господь «из бури» произносит такие слова, которые выявляют убежденность автора поэмы во всесилии и могуществе разумной личности: «Препояшь, как муж, чресла твои: я буду спрашивать тебя, а ты объясняй мне. Ты хочешь ниспровергнуть суд мой, обвинить меня, чтобы оправдать себя? Такая ли у тебя мышца, как у бога?.. Укрась же себя величием и славою, облекись в блеск и великолепие. Излей ярость гнева твоего… тогда и я признаю, что десница твоя может спасать тебя» (XL, 2–9).

Обобщающая сила приведенных заключительных стихов еще более раскрывает смысл поэмы, воспевающей богоборчество и вольнодумство. Не случайно библейская притча о человеке из земли Уц послужила вольнодумцам XVIII и XIX столетий важнейшей основой для прославления не божественного могущества, а трагедии и величия человека. Гете сказал: «Пролог моего Фауста имеет сходство с экспозицией Иова». Тем самым поэт подчеркнул привлекательность этого образа для художника, защищавшего право разума искать ответ на коренные вопросы бытия. И Байрон в прологе к «Манфреду», напоминающем пролог кн. Иова, выразил глубокую убежденность в безграничной силе человеческого разума.

Вольнодумству книг Иова и Екклесиаста идеологи иудейской религии дали превратное толкование и тем самым сохранили их в каноне. Книгу же, откровенно защищавшую иудейство, они отвергли. Мы имеем в виду Премудрости Иисуса, сына Сирахова (по-еврейски, эта книга называется «Сефер Бен-сиры»). Объясняется это тем, что ее автор не стал проповедником мифа о единстве бога Яхве с иудеями. Он был сторонником иудаизма, но исправленного, пользуясь словами Энгельса, «греческой вульгарной философией».

Как отмечалось, оригинал Бон-Сиры целиком не сохранился. 13 мае 1896 г. ориенталист С. Шехтер среди рукописей Каирской генизы[37] нашел всего один лист еврейского текста этого произведения. В 1896 г. две англичанки владели пергаментом, в котором Шехтер признал еврейский текст Бен-Сиры (X, IX, 15 — L, 7). Почти в то же время семитолог Адольф Нейбауэр опознал в Бодлеянской библиотеке Оксфорда девять листов той же книги. Затем Шехтер в генизе нашел еще много стихов Бен-Сиры. Фрагменты этой книги были также обнаружены во второй Кумранской пещере. В настоящее время в общей сложности из 1523 стихов греческого перевода найдены 1064 еврейских, что составляет две трети текста оригинала.

Что касается датировки Премудростей Иисуса, сына Сирахова, то все библеисты единодушно утверждают, что они были написаны между 190 и 170 г. до н. э. Внук Иисуса, сына Сирахова, прибыл в Александрию в 132 г. до н. э. Здесь он взялся за перевод книги своего деда с еврейского на греческий язык, желая доказать неиудейскому миру, что и еврейская мудрость не менее высока и ценна, чем философия греков.

Анализ содержания кн. Премудрости Иисуса, сына Сирахова показывает, что ее автор, подражая стилю Притчей, находился под сильным влиянием греческой философии III в. до н. э. Как и Притчи Соломоновы, Премудрости Иисуса, сына Сирахова не имеют сюжета. Эта книга как бы сплетена из отдельных изречений. Не всегда одно вытекает из другого. Автор стремится поучать. В книге нет образов, сам автор выступает то как мистический проповедник, то как сторонник здравого смысла, иногда он является в виде набожного аскета, в другой раз — в роли рапсода на пиршествах, в одних изречениях он воспевает плоть, в других смотрит на тело, как на бремя, хулит его, называя увлеченность явлениями реальной жизни грехом.