словно вспомнив позабытое, тихо запел он...

Не чувствовал Стефан, сколько времени звучала, длилась песня. Словно забытье охватило его, и не помнил он, как и окончилась она. Как сидел с полузакрытыми глазами, вытянув на столе руки, так и остался сидеть. Не двинулся.

Но скрипнуло в углу, возле двери. И хотя и не поворачивался Стефан, угадал по звуку нового ученика, недавно взятого в хор.

— Что тебе?

— Настоятель вас просит, дидаскол[7]... — дрожащим от волнения голосом отвечал ученик.

— Настоятель? — Стефан нахмурился. — Скажи: сейчас буду.

Но не ушёл ученик. Переминаясь с ноги на ногу, стоял у двери, не решаясь спросить о чём-то главном.

— Что ещё?

— Песня, дидаскол... — невпопад ответил ученик и, совсем смутившись, добавил шёпотом: — Откуль такая?

— Песня? — обернувшись, Стефан взглянул на ученика. — Услышал недавно... На стругах пели.

И, скрытая, не видна была ученику улыбка учителя.

Впрочем, что ж?

Только вздохнула из-подо льда река, поплыли струги и на первом же — издалека слыхать! — «Далече-далече, во чистом поле» — звонкие заливались голоса.

Так было или иначе — кто знает? Ничего не известно сейчас о композиторах шестнадцатого века Стефане Голыше и его ученике Иване Лукошке. Только музыка, написанная ими, осталась нам, а о жизнях — нет! — ничего не ведомо.

Отрывисты и противоречивы и дошедшие до нас сведения о Ермаке.

Летопись говорит о нём кратко:

«О себе же Ермак известие написал, откуда рождение его. Дед его (Афанасий Григорьевич сын Аленин) был суздалец, посадский человек, жил в лишении. От хлебной скудости сошёл во Владимер... и тут воспитал двух сыновей Родиона и Тимофея, и кормился извозом, и был в найму в подводах у разбойников, на Муромском лесу пойман и сидел в тюрьме, а оттуда беже с женой и с детьми в Юрьевец Повольский, умре, а дети его Родион и Тимофей от скудности сошли на реку Чусовую в вотчины Строгановы, ему породи детей: у Родиона два сына — Дмитрей да Лука, у Тимофея дети Гаврило, да Фрол, да Василей. И оный Василей был силён и велеречив и остр, ходил у Строгановых на стругах в работе, по рекам Каме и Волге, и от той работы принял смелость, и, прибрав себе дружину малую, пошёл от работы на разбой и от их звался атаманом, прозван Ермаком, сказуется дорожный артельный таган, а по-вологодски — жёрнов мельницы рушной».

Вот и вся родословная Котла Тимофеевича, а по-вологодски — Жернова.

Однако и эти небогатые сведения сомнительны. Кунгурская, например, летопись называет Ермака «рабом божьим Германом», а всего историками зафиксировано семь имён Ермака: Ермак, Ермолай, Герман, Ермил, Василий, Тимофей и Еремей.

Довершая путаницу, в тусклой мерцающей полутьме прошлого возникает двойник — донской атаман Ермак Тимофеевич, который летом 1581 года осадил город Могилёв, а вскоре после гибели покорителя Сибири упомянут в списке донских атаманов.

Имя, место и год рождения — ни на один из этих анкетных вопросов мы не можем ответить, когда заходит речь о Ермаке.

«Слишком мало источников», — вздыхает исследователь, и это действительно так. Мы небрежны к своей истории. Разве не об этом виноватые слова дьяка из семнадцатого столетия: «...в приказе большого дворца Елатомский таможенный сбор неведом, а Старо-Резанских зборных книг... не сыскано. Подьячие же, которые те дела в тех годах ведали, померли, и справиться о том не с кем».

Сколько же столетий подряд в войнах, пожарах и смутах, а чаще всего из-за нерадения теряем мы подробности своей истории!

Так легко воскликнуть, но в случае с Ермаком восклицание это не совсем уместно. Ермак был одной из самых крупных фигур своего времени, и значение дела, совершенного им, прекрасно понимали и при жизни. Не успело ещё посольство Ивана Кольца вернуться в Кашлык[8], как уже зазвучали песни о Ермаке, а былина назвала его младшим братом Ильи Муромца.

По свидетельству Александрова, входившего в состав казацкого посольства, в Москве очень настойчиво выспрашивали о личности Ермака. Да и историками-современниками Ермак не был забыт. Ещё жили сподвижники Ермака, когда царь «за обедом вспомянул Ермака...» и дал указание тобольскому архиепископу Киприану Старорусенникову собирать материалы о сибирском походе.

На второй год по приезде в Тобольск Киприан призвал к себе уцелевших казаков и, подробно расспросив их о сражениях, о том, кто, где и когда был убит, составил первую сибирскую летопись.

А в конце шестнадцатого — начале семнадцатого века труды о сибирском взятии появляются один за другим[9]. Это и Есиповская летопись, и Ремезовская, и Строгановская и т. д.

Так отчего же так мало известно нам о Ермаке?

Человек, который, возникнув из слухов, с небольшой дружиной ушёл в Сибирь и сразу начал жить в песнях, просто не вмещался в изыскания древних летописцев. Любая конкретность вступила бы в противоречие с образом Ермака, созданным народом. И летописцы — сами люди из народа — чувствовали и понимали это...

Карамзин сказал, что «Ермак был рода безвестного, но душою великой». Кажется, это наиболее точное определение человека, завоевавшего Сибирь.

Обрывочные сведения источников указывают на то, что больше десяти лет Ермак провёл на Волге, совершал набеги на ногайцев[10] и грабил купеческие суда.

Вероятно, он был атаманом лишь одной из многочисленных казачьих шаек, действовавших в тогдашнем Поволжье.

Московское правительство если и не одобряло, то, во всяком случае, смотрело сквозь пальцы на грешки казаков, относясь к ним как к своеобразному природному явлению, полезному для безопасности южной границы.

И хотя то и дело происходили досадные недоразумения — так, например, царский гонец доносил, что на пути из Казани в Астрахань пришли на них в стругах князь Василий Мещёрский да казак Личюга хромой Путивлец и взяли «у нас судно, а меня позорили» — Иван Грозный не предпринимал никаких решительных действий против казаков, ограничиваясь засылкой к ним воевод, которые должны были объяснять казакам, что делать можно, а что нельзя. Можно было нападать на ногайцев, а грабить купеческие и тем паче царские суда не следовало. Когда же поступали жалобы от послов, царь разъяснял им, что к казакам он не имеет никакого отношения и потому не несёт ответственности за их действия.

Так продолжалось до тех пор, пока не начались неудачи в Ливонской войне. По меткому определению советского историка Р. Скрынникова: «в большой дипломатической игре казаки оказались разменной монетой. Ими откупалось московское правительство от своих южных соседей».

Волжская деятельность Ермака продолжалась более десяти лет, и за эти годы он не раз участвовал в весьма сомнительных предприятиях (участвовал Ермак и в знаменитом набеге на столицу ногайцев город Сарайчик), но в документах тех лет, склоняющих имена Ивана Кольца и других волжских атаманов, имени Ермака мы не находим. Нет его и в списке разбойников, осуждённых на смертную казнь. По-видимому, его имя вообще было неизвестно Москве.

Это тот случай, когда отсутствие информации о человеке весьма много говорит о нём.

Очевидно, Ермак на голову превосходил своих товарищей по ремеслу дипломатическими способностями и гораздо лучше их разбирался в политической ситуации тех лет. Потому-то, занимаясь тем яге, что и они, делом, прямых столкновений с интересами царя избегал и в самых рискованных делах умел оставаться в тени. Слушок о нём, может быть, и доходил до Москвы, но всегда рядом с Ермаком были более дерзкие ослушники, и молнии царского гнева падали на их головы.