А тебе тяжело было играть на баяне? Тяжелее, чем на лире?

Когда я была маленькой, то всё спрашивала бабушку: где мой дедушка? Она не говорила. Но как-то раз ответила: «Твой дедушка лежит в сырой земле под тремя берёзами». Я тогда ничего не поняла, стала допытываться: почему в сырой земле и где эти три берёзы? А бабушка молчала. Она до сих пор молчит. Когда я вырасту, то найду твои берёзы и посажу возле них незабудки.

На фотографии у тебя значок — зубчатое колёсико. На колёсике буквы — ГТО: «Готов к труду и обороне». Значит, ты был готов, раз тебе выдали такой значок, и ты пошёл на войну. А что было после войны, ты уже не знаешь.

Ты даже не знаешь, что у тебя есть внучка Наташа. Что ходит она в школу во второй класс и что у неё в четверти две пятёрки, одна четвёрка и одна тройка. Тройка по математике. Я же не виновата, что путаю деление с умножением, я и левую руку путаю с правой. Никак не могу привыкнуть.

Я люблю ходить в лес наблюдать за живой природой. Когда дятел изо всех сил бьёт клювом по дереву, я боюсь, что к вечеру у него разболится голова. Однажды на снегу я нашла засохший листок. Он был похож на замёрзшего мышонка с хвостиком. Ещё я знаю высокую осину с дуплом. Если весной прижаться ухом к зелёному стволу, то услышишь, как в глубине пищат птенцы. А мне кажется, что это музыка.

Ты, дедушка, не знаешь, что у тебя, кроме значка ГТО, есть орден. Настоящий, боевой. Отечественной войны 2-й степени. Ты не успел его получить. Орден отдали бабушке. Я приметила местечко, где бабушка его прячет. И когда никого нет дома, достаю твой орден и смотрю. Он тяжёлый, а когда прижимаешь его к щеке, холодит щёку. Если бы ты вернулся домой, носил бы его на пиджаке. Очень красиво.

Дедушка, в последнем бою ты стрелял из винтовки или играл на лире? Этого не знает даже бабушка. А я думаю, что винтовка висела у тебя за спиной: ты шёл впереди всех и играл на лире, чтобы им легче было воевать. А когда ты упал… им опять стало трудно.

У нас в лесу за болотом тоже когда-то шли бои. Мальчишки ходят туда за ржавыми остатками. Собирают их, как грибы. И приносят домой позеленевшие патроны, штыки и каски, похожие на пустую скорлупу… Я тоже хожу в военный лес. Но мне не нужны осколки и патроны. Я ищу струну от твоей лиры. Ищу под деревьями, в траве, в зарослях малины, в ржаном поле. Иногда она сверкнёт на солнце паутинкой и исчезнет. Иногда я слышу её. Она звучит где-то совсем близко — то ли в поющей ржи, то ли в глубине осинового ствола, то ли во мне самой.

У него было удивительное пристрастие — карабкаться вверх. На своём пути он не пропускал ни одной лестницы. Будь то расшатанная стремянка, которая ходила ходуном и в любую минуту могла рухнуть на землю, или железная пожарная лестница, прикреплённая к наружной стене дома, — он ставил ногу на перекладину и лез. Он лазил также по деревьям и строительным лесам, забирался на лыжные трамплины и вышки для ныряния. И если бы существовала лестница от Земли до Луны, он не колеблясь отправился бы по ней в далёкое путешествие.

Все истории, в какие только ни попадал Верхолаз, были связаны с его жаждой забраться как можно выше. Однажды в осенний день он бродил по пустому парку. Светило прохладное солнце. По асфальтовым дорожкам с сухим шорохом носились маленькие смерчи, закручивая штопором опавшие листья. Посетителей почти не было. Аттракционы не работали. И вот тут Верхолаз набрёл на «чёртово колесо». Он запрокинул голову, но не испугался, напротив, его потянуло в вышину. Он взялся за холодные переборки металлической фермы и полез. Он лез спокойно, а внизу, у подножия колеса, метался подоспевший сторож.

— Слазь! Тебе говорят, слазь!.. Я тебя в милицию… Я тебя…

Куда там! Все угрозы оставались на земле. Верхолаз остановился, только достигнув вершины «чёртова колеса». Там, внизу, сторож оцепенел от страха за него. Он уже не ругался, а закусил кулак, чтобы не закричать и криком не спугнуть маленького безумца. За годы службы сторожа никто ещё не поднимался на такую высоту. Даже когда чинили аттракцион, держались ближе земли. Сторож был уверен, что случится несчастье: у малого закружится голова и он потеряет равновесие. Ничего подобного! Верхолаз посидел верхом на колесе и нехотя стал спускаться.

Когда же он очутился на земле, сторож не произнёс ни слова. Только замахал на мальчика руками: уходи с глаз долой, от греха подальше! Верхолаз отбежал в сторону и оглянулся. Ажурное «чёртово колесо» показалось ему частью гигантского велосипеда, потерпевшего аварию: одно колесо безжизненно застыло, другое укатилось куда-то.

В тот же день он залез по пожарной лестнице на крышу и лежал на солнышке, наблюдая за полётом голубей и медленным движением облаков. Он не понимал людей, которых приводила в ужас высота. На верхотуре он чувствовал себя в родной стихии — у него не кружилась голова и не слабели коленки. Видимо, создавая его, природа добавила что-то полагающееся не людям, а птицам.

Шёл первый месяц учебного года. После вольного летнего разлива ребята с трудом входили в строгое русло школьной жизни — парты казались им тесными, а уроки длинными: нянечка забыла позвонить. И Верхолаз как бы смирился с жизнью первого этажа. Когда с утра до вечера барабанит дождь и окно расчерчено кривыми бороздками, не тянет ввысь. Её даже трудно представить себе, когда вокруг низкие дымные тучи.

В воскресенье Верхолаз вместе со своим классом попал в Цирк. Он шёл туда без всякого подъёма: все идут — и я иду. И поначалу смотрел на арену скучными глазами. Напрасно старался цирковой оркестр — весёлые марши и галопы не достигали цели. Верхолаз был хмурым и смотрел на представление с таким равнодушием, словно каждый день видел, как подбрасывают тарелки и засовывают головы в пасть льва.

Только когда действие перенеслось под купол цирка, Верхолаз как бы очнулся от оцепенения. Глаза его загорелись. Он услышал музыку, увидел цветные огни и, наконец, зажил цирковой жизнью. Выступали воздушные эквилибристы. Они кувыркались в воздухе и выделывали трюки на качающихся трапециях. Казалось, они летают как птицы и просто снизу не видно их сильных крыльев. Если бы Верхолаз попал туда и расставил руки в стороны, он бы тоже полетел над цирком. Знакомый зуд пробудился в груди Верхолаза. Его потянуло ввысь. И пока шло представление, две силы боролись в нём: одна удерживала его на месте, другая, как пружина, толкала на манеж.

Кончилось представление. Все устремились к выходу. Стали галдеть, толкать друг друга, наступать на пятки. Верхолаз сидел на месте и смотрел в одну точку: две силы продолжали бороться.

К нему подошла учительница Нина Михайловна и, потормошив за плечо, сказала:

— Что ты сидишь?

— Иду! — ответил Верхолаз и продолжал смотреть, как заворожённый, в одну точку.

Нина Михайловна не заметила, что взгляд Верхолаза был прикован к узкой верёвочной лестнице, которая начиналась в центре манежа и пропадала где-то наверху, в тёмной сфере купола. Сейчас или никогда!

Никто не обратил внимания, как Верхолаз поднялся с места и, расталкивая ребят, устремился вниз. Он перешагнул через барьер манежа и подошёл к лестнице. Спокойно взялся за круглую деревянную перекладину, поставил ногу и оторвался от земли. Лестница была непривычно мягкой, пружинила под ногами и слегка раскачивалась из стороны в сторону. На ней было как-то жутковато. Но это не остановило Верхолаза. Легко перебирая руками гладкие перекладины, он устремился ввысь.

И тут его заметили.

Кто-то указал на него Нине Михайловне, и она закричала:

— Сейчас же вернись! Что ты делаешь?

Но было поздно. Верхолаз почувствовал близость родной стихии и, быстро перебирая деревянные перекладины, удалялся от земли.

Внизу царило смятение. Нина Михайловна выбежала на манеж и кричала:

— Вернись! Сейчас же вернись!

Но он не слышал её голоса. Не видел, как учительница машет ему рукой: вернись! Он двигался по ячейкам верёвочной лестницы к своей цели. Нина Михайловна смотрела ему вслед. С каждым шагом мальчик становился всё меньше, и казалось, что скоро он совсем исчезнет, навсегда перейдёт из земной стихии в стихию облаков, птиц и воздушных змеев.