«Искусственность и принужденность героев трагедии оставляют нас холодными, и забияки на котурнах могут возбудить в нас одно только удивление».
«Чем более величественно или ужасно театральное действие, тем более пошлым оно становится, если его часто повторяют… Чем более желает автор поразить зрителей пышностью и торжественностью обстановки, тем более ему необходимо высказывать нечто значительное, не то он будет всего лишь декоратором, а не трагическим поэтом. Около тридцати лет назад (в 1702 году. — М. Г.) в Париже была представлена трагедия „Монтезума“. Спектакль открывался необычайным зрелищем… Это зрелище очаровывало зрителей, но вот и все, что было прекрасного в этой трагедии».
Добавим, для нашего Ватто спектакли Французского театра были, вероятно, мало увлекательными. Художник, он любовался красотою зримой, главным же достоинством «собственных актеров короля» было искусство декламации, разнообразие и сложность модуляции, красота голоса, богатство интонаций. В отличие даже от простых ярмарочных балаганов, пища для зрения была здесь скудной, и только первые спектакли могли ошеломить Ватто богатством постановки и роскошью костюмов, впрочем, почти всегда одинаковых, изображали ли актеры персов, греков или средневековых рыцарей.
«На что мне нужны, например, кокетство наших театральных принцесс, их прически, сделанные по последней моде?! Глядя на них, я вижу только скучное мастерство парикмахера… Поменьше мишуры, побольше правды! Как не смеяться при виде театральных капельдинеров, когда они изображают римских сенаторов…»
«К счастью, трагедия в том виде, как она есть, до такой степени далека от нас и выводит перед нами такие гигантские, такие напыщенные, такие химерические существа, что пример их пороков столь же мало заразителен, сколь пример их добродетелей полезен, и чем меньше она старается учить нас, тем меньше приносит нам вреда».
Не обладая, разумеется, категоричностью будущих критиков и реформаторов французской оперы, Ватто оказался все же достаточно проницательным зрителем и уберег свое искусство от заметного влияния самых знаменитых спектаклей Французского театра. Даже представления комедий если и будут звучать в его картинах, то очень отдаленным и трансформированным эхом. Конечно, все это вовсе не значит, что Ватто не умел этими спектаклями наслаждаться — откуда нам знать об этом. Но собственная его муза оставалась спокойной.
Зато он учился смотреть, разбираться в природе театральной игры и, что весьма существенно, знакомился с великой литературой, во всяком случае с Корнелем, Расином, Мольером. Как бы скучно ни играли актеры, читали они превосходно и превосходным был читаемый ими текст. Здесь Ватто мог оттачивать свои пока еще весьма скромные познания в классическом французском языке и совершенствовать произношение. Перед началом спектакля играл небольшой, но отличный оркестр, а музыку Ватто любил, к тому же и публика в театре была неиссякаемым источником впечатлений, не менее занятных, чем театральные представления.
И, сидя в антракте в фойе для избранных, где топился камин — театральный зал и фойе для небогатой публики вовсе не отапливались, — он мог слушать и наблюдать. Впрочем, и во время спектакля публика привлекала его внимание не меньше, чем актеры, поскольку была куда естественнее, занимательнее и, уж во всяком случае, забавнее.
«…Я увидел, что откуда-то вдруг появились лорнеты и как по команде устремились на ложи, чтобы получше рассмотреть сидящих там красавиц. Позы, лица, наряды дам тут же подверглись недоброжелательному суду; приговор выносился моментально. В то же время между креслами и ложами возник обмен поклонами, улыбками, дружескими кивками; вслед за тем юные наблюдатели, вновь развалившись на своих местах, стали делиться своими впечатлениями, причем каждый обмен мнениями заканчивался анекдотом о знакомых дамах или предположениями о возрасте незнакомых, насколько позволял судить верный или обманчивый инструмент, коим они пользовались для своих наблюдений. Хотя этот странный способ рассматривать женщин и последующая болтовня раздражали меня и мешали следить за пьесой, я все же не мог удержаться от смеха… Я прислушивался к голосам актеров, но почти ничего не мог расслышать. Какой-нибудь молодой франт вставал со скамьи, поворачивался налево или направо, чтобы сообщить по секрету своему приятелю первый попавшийся вздор…»
Все же Французский театр недаром назывался в просторечии Французской комедией. Ставились комедии — и смешные. При этом — хотя игра оставалась относительно церемонной — порой игрались пьесы с очень рискованными пассажами. Жан Реньяр, известнейший в ту пору комедиограф, первые свои вещи писал для итальянской труппы. Но то, что казалось чудовищным на подмостках пришлого театра, прощалось «собственным актерам короля», потому, наверное, что никто не решался заметить опасный смысл вольнодумных стихов. И если одна из самых дерзких пьес происходила в Афинах, кто отважился бы признаться, что заметил тревожное сходство мифического двора царя Агелая с нынешним версальским двором.
говорил царю Демокрит, на что царь, защищая честь двора, отвечал, что «власть принадлежит прекрасному здесь полу…» Но что было делать — не обвинять же королевских актеров в осмеянии Версаля. Аплодировали с некоторым смущением, но громко и весело. Тем более что комедии играли все же острее и забавнее, нежели трагедии. А в роли слуги Страбона выступал прекрасный актер Ла Торильер, великий, уже стареющий комик, помнивший уроки самого Мольера.
Возвращаясь домой пешком или в фиакре — в Париже были уже наемные фиакры, экипажи, получившие название в честь заведения под вывеской «св. Фиакра», где была открыта первая контора по их найму, — Ватто имел многократную возможность вспоминать, анализировать и что-то оставлять навсегда в памяти.
Однако заметных следов — особенно в ранних его картинах и рисунках — Французский театр не оставил, но, несомненно, учил видеть и анализировать, отличать хорошую игру от выспренней и скучной.
Была, кроме того, Опера, официально — Королевская академия музыки.
Зал ее некогда — со времен великого Люлли — располагался, как и Комедия, неподалеку от Люксембурга, но после пожара (часто губившего многие парижские здания) Опера перебралась в Пале-Руаяль. Ничего нельзя сказать об отношении Ватто к искусству Оперы, в картинах и рисунках его она вовсе не отразилась. Он побывал в ней, может быть, не раз, но эти вполне обоснованные предположения ничего не могут прибавить к нашему рассказу. Главные же театральные впечатления ждали его отнюдь не в королевских театрах.
Главное было — ярмарки. Ярмарочные представления. Итальянские актеры, как было уже сказано, из Парижа уехали, утешаемые напутствием короля: «Вы не должны жаловаться… Вы прибыли во Францию пешком, и вы возвращаетесь в Италию в ваших собственных превосходных каретах».
Приобретенное богатство не помешало оскорбленным итальянцам оставить беспокойное наследие. «Припрятанный хлеб возбуждает аппетит», — говорят во Франции, иными словами, «запретный плод сладок», мысль не новая, но куда как справедливая. Запретный итальянский плод продолжал произрастать в ярмарочных балаганах, где играли актеры, не имевшие карет, но почти недосягаемые для монаршей немилости. И вот зрители с возросшим многократно любопытством устремились на спектакли бродячих актеров, и прежде пользовавшиеся успехом. Было две знаменитые ярмарки. Сен-Шерменская — там, где сейчас рынок Сен-Жермен, и Сен-Лоранская — там, где сейчас Восточный вокзал.