Башуцкий описал эту «главнейшую артерию» тела Петербурга в первой половине XIX века. Юный Яковлев каждодневно бродил по тем местам несколько десятков лет ранее. Но за прошедшие годы характер их мало изменился. То была изнанка жизни «Северной Пальмиры».

Дом Шапошникова располагался где-то вблизи церкви Вознесения. Получивший от нее свое название Вознесенский проспект в той своей части, которая тянулась от Екатерининского канала до Фонтанки, был такой же «главнейшей» и «работающей» артерией (определение того же Башуцкого), какой была Гороховая.

Тускло освещенная редкими фонарями и плошками, которые обязаны были выставлять в темень владельцы домов, улица была тоскливо пустынна по вечерам. Грязна и шумлива при свете дня. Мелькали опорки и лапти, рваные, подвязанные веревками армяки лотошников, приезжих крестьян, торговавших на близлежащей Сенной. Унылой чередой тянулись нищие — слепые, параличные, юродивые — к церковной паперти. Будто на убой гнали по «Вознесенской першпективе» крепостных на продажу к перекинувшемуся через Мойку Синему мосту, где особенно бойко торговали живым товаром. Вознесенский проспект был трактом в загородные резиденции царей. Он был трактом и в разгульные кабачки «Желтый», «Красный», стоявшие на «Петергофской першпективе». Лепившиеся друг к другу грязные вывески питейных заведений самого низшего пошиба оказывались парадоксально характерными ориентирами такого тракта.

Бессмысленное обжорство праздников. Скупая расчетливость будней. Домостроевская добродетель семейной заводи. Тупоумная разгульность вне ее. Все это нес с собой капитал, тот купеческий капитал, нажить который изо всех сил старался Иван Максимович Шапошников. Умение наживать капитал стремился привить он и своему подопечному.

Шапошников воспитывал Алексея в строгих купеческих правилах. Тепло одевал. В меру кормил. В меру бил. «Может быть, ты и умнее, но я старше!» — этой застывшей купеческой истиной определились с самого начала их отношения.

С самого начала определилась и конфликтная разность их характеров. В противоположность опекуну, Алексей Яковлев был открыт душой, добр, широк, щедр. Любознателен. В чем-то упрям. Постоянно тосковал по ласке. Может быть, именно поэтому так и привязался он к семье жившей около Вознесенской церкви просвирни, у которой суровый опекун разрешил ему постигать первоначальные знания грамоты. Алексей Семенович пронес благодарность ей через всю жизнь.

Впрочем, справедливости ради следует сказать, что не только добродушная, умевшая читать и писать просвирня манила юного Яковлева в низенький дом у церкви. По уверениям некоторых биографов, тут был и еще один, «более сильный магнит». Хорошенькая дочка просвирни. Нехитрая премудрость чтения часослова была ею уже осилена. И она с радостью делилась знаниями с красивым мальчиком. Алексей зачастил в их дом. Но это почему-то не понравилось Шапошникову. Тот иначе понимал евангельские заповеди. И, по всей видимости, поучив для острастки своего подопечного обычным для того времени способом — розгами, направил его для усовершенствования познаний в церковно-приходское училище.

И здесь Алексею Яковлеву предстояло разочаровать опекуна. Со всем пылом кинулся он на одоление крепостей первоначальных правил грамматики и арифметики. Однако очень скоро выявилась некоторая односторонность его увлечений: мальчику явно больше нравилось читать, чем считать. Эмоциональное начало преобладало в нем над рациональным. К увлечению фантастикой библейских преданий прибавилась влюбленность в стихотворные рифмы. Шапошников не дал закончить своему тринадцатилетнему шурину приходское училище. И после трехлетнего обучения отправил того осваивать галантерейное дело в свою лавку.

На всякий случай, как человек запасливый, он выхлопотал для Алексея аттестат, где было сказано, что тот учился грамматике, риторике, немецкому, французскому языкам, арифметике и рисованию, то есть всем тем предметам, которые преподавали старшеклассникам в двух из двенадцати существовавших в Петербурге «низших училищ». Сам же Яковлев, по свидетельству современников, впоследствии «сознавался, что всего этого ровно ничего не знает… Он просто знал читать и писать, а для тогдашнего купца-сидельца это было все, что нужно».

Галантерейная лавка. Галантерейное обхождение. Термин, которым не раз пользовались писатели-сатирики, изображая купеческую Русь. За ним, за этим термином стоял целый кодекс гостинодворских правил и обычаев. Его и должен был усвоить Алексей Яковлев. Ему предстояло научиться уговорам, расхваливанию товаров, грубой лести, заглядыванию в глаза, хватанию покупателя за рукав, умению божиться, обвешивать, обмеривать, натягивать, присчитывать.

И еще одному предстояло выучиться Алексею Яковлеву: пить, чтобы не быть среди купеческой братии чужим. На именинах, крестинах, свадьбах, поминках, при сделках, по праздникам. И, разумеется, после бани, мытье в которой имело свой еженедельный ритуал.

Одним словом, он должен был пойти протоптанной гостинодворскими сидельцами дорожкой к званию купца третьей гильдии, на которое он имел право, согласно оставленному ему в наследство капиталу.

Нет никаких конкретных данных, как протекала жизнь Алексея Яковлева в доме Шапошникова. Известно лишь, что он стал сидельцем в его лавке. Впрочем, жизнь сидельцев была настолько типологически единообразной, что представить ее не составляет труда. Разбуженные утренними колоколами, вставали они в четыре часа утра. Наскоро позавтракав горячим сбитнем с хлебом, появлялись вместе с дворниками на улицах, ведущих к торговым центрам. Одетые в пестрядинные рубахи-косоворотки, перетянутые щеголеватыми шерстяными кушаками, на которых красовались роговой гребень, ключ от сундука и вышитый кошелек, с накинутыми на плечи кафтанами или армяками, в глянцевитых, смятых гармошкой сапогах, в поярковых шляпах с широкими полями и низкой тульей, перевязанной бархатной лентой, до нелепого похожие друг на друга, двигались они к Садовой — этой главной магистрали купеческого сословия. В пять часов принимали товар, выкладывали его на прилавок, начинали зазывать покупателей. Здесь же в лавках наскоро обедали. Вечером возвращались домой, где жили в общей «молодцовской» комнате. Поужинав «чем бог послал», сыграв в карты или побренчав на балалайке, часов в девять-десять укладывались спать, чтобы на следующий день начать все сначала.

По праздникам приглашались в парадное хозяйское «зало», где, по свидетельству Башуцкого, в главном углу, под иконою, пред коей теплилась лампада, стоял стол, с утра до поздней ночи накрытый скатертью. Родственники и гости трижды с поклонами осеняли себя крестом пред иконою, потом кланялись на все стороны. Когда входил старший в семействе — разговоры прекращались. Все вставали, шли ему навстречу, сажали в главный угол. «Речь вполне ему принадлежала». Он давал советы. Когда же молчал, «никто не хохотал и не говорил громко. Необходимым следствием подобного поступка была бы дурная о человеке молва или приобретение названия неуча». Обеды кончали тостами, в коих призывали «благословение бога на отца-государя и Россию, потом пили здоровье старшего; при каждом тосте вставали, при многих дружески целовались…» И молились, молились, молились. Дома перед иконами. В церквах. По утрам. По вечерам. Усердно просили бога простить грехи. И… снова грешили, нарушая библейские заповеди каждодневным обманом.

Вероятно, на первых порах мало чем отличался по внешним признакам от торговой братии и Алексей Яковлев. Подобно другим сидельцам, подражал старшим в манерах, в разговоре, в одежде. Играл на балалайке, в шашки, в карточные «короли». Не отказывался от рюмки, подкрепляя выпитое излюбленной купцами ссылкой на слова, сказанные якобы еще самим Владимиром Мономахом (хотя вряд ли они знали, кто такой был этот самый Владимир Мономах): «Вино есть веселие для русских, не можем быть без него». И так же, как они, молился. Впрочем, не совсем так. Пожалуй, именно здесь и начинался тот водораздел между Яковлевым и большинством его купеческих собратий, который с годами будет все шире разрастаться.